МЕДВЕЖИЙ ЛОГ

1

Ром, кель мана! (Поди ко мне!) -_: припав усами к парусине палатки, шепотом по-якутски позвал Кыллахов. Он расслышал, как Шатров повернулся с боку на бок и опять спокойно засопел. Старик еще раз присел, чтобы угадать именно к изголовью Шатрова, и настойчиво повторил вызов. Парень расслышал, тут же вскочил, чуть не оттоптав ноги спящим товарищам, и, раздвинув обеими руками полог, высунул наружу взлохмаченную курчавую голову.

Кыллахов поманил его рукой, давая понять, чтоб обувался потише, не тревожил остальных: вчера после

десятидневного похода по глухим окрестным ключам все вернулись поздно.

Спросонья Ром никак не мог сообразить, куда и зачем зовет его старик. Ранняя побудка встревожила его. После выстрела он опасался новой беды, ходил по тайге настороженно. Лишь в палатке расслабился, зная, что проводник будет охранять, и разоспался беспечно и крепко. Сейчас, еще не понимая, что случилось, он прихватил ружье и на цыпочках побежал догонять Ксенофонта, который торопливо удалялся в сосновую рощу.

Пройдя шагов сто, Ром увидел привязанных к дереву Арфу и Магана. Пес Ытыс лежал в сторонке, поглядывая на неоседланных лошадей, и ждал, что же будет дальше: готовиться ли ему к скитаниям по густым зарослям или располагаться около палаток и спать, пока не надоест.

- Копыта надо рубить,- сказал старик, когда подбежал Ром.

Возиться с лошадьми для Шатрова было одно удовольствие. Старик уже облюбовал четыре дерева, удобных для станка. Ром подвязал повыше волосяные веревки и привел первой Арфу. К своему удивлению, он заметил, что кобыла заметно поправилась, и шерсть на ней из лохматой, не разбери-поймешь какой масти, стала лимонно-золотистой. Чищенная, с постриженной гривой и хвостом, Арфа уже не походила на клячу.

- Смотри ты, как похорошела! - воскликнул Ром.

- Обуем в туфли на шпильках, совсем красавица будет,- шутливо откликнулся старик.

Они подтянули кобылу на веревках, и Ксенофонт взял свой универсальный (и рыбу чистить пригоден, и дерево рубить, и из камня высекать огонь, и от зверя защищаться) охотничий нож. Зажимая конскую ногу меж колен, Кыллахов быстро и искусно обрубал жесткую роговицу на отросших «блинами» некрасивых копытах. Через полчаса веревки ослабили, кобыла стала на землю круглыми, как стаканы, копытами и кокетливо прошагала перед Маганом в модных «туфельках».

Белогривый конь, видимо, считал, что, он и так достаточно хорош. Он даже не привык, чтобы хозяин чистил его скребницей. Выросший в таежном табуне, Маган был осторожен и пуглив, как зверь. Пришлось сначала задрать ему голову и прикрутить к дереву, да так, что трещала узда. Повиснув на подтянутых веревках, конь разъяренно брыкался. Но разве справиться ему с двумя прирожденными коноводами - якутом и цыганом? Они прикрутили к стволам сосен упругие ноги коня и бесцеремонно стали обрубать его твердые, как железо, копыта. Старик ставил нож, а Ром бил по нему молотком, отсекая куски копыта. Вновь наточив нож, Ксенофонт обрезал Магану большой пучок пушистого хвоста и, ловко орудуя лезвием, подровнял могучую гриву. Потом, не жалеючи взрагивающего всем телом коня, крепко прошелся скребницей по белой лоснящейся шерсти. Когда Магана отпустили, он недовольно перебирал копытами и стрелял злым лиловым глазом, будто говоря: «Кто вас просил лишать меня моей несравненной дикой красы?!»

- Купай их,- приказал старик. Обрадованный Шатров тут же разделся, и ловко вскочил на Магана. Конь взвился, но почувствовав, что седока не сбросить, поскакал меж редких деревьев и прямо с разлету врезался в реку. Конь долго плавал, понукаемый седоком, а тот ополаскивал, хлопал его молодой сильной рукой.

- Нам бы с тобой сейчас взвиться вон туда, до самого Туркулана,- ласково уговаривал Ром упрямого коня, чувствуя, как под его кожей, словно металлические стержни, работают упругие мышцы.- Сразу согрелись бы. А то хозяин твой уже стар, и ты с ним теряешь крылатую силу…

Потом Шатров искупал Арфу, пугливую и безвольную. Даже около берега она чуть не ушла под воду. Проводив ее на берег, Ром долго плавал. Лишь совсем окоченев от утренней студеной воды, побежал в лес одеваться.

А вернувшись, вытаращил от удивления глаза.

Перед ним стоял человек в широких галифе, заправленных в желтые хромовые сапоги, в полувоенной фуражке, темно-зеленой суконной гимнастерке, Перетянутой широким ремнем. Шатров знал только по кинофильмам, что такую форму любили носить партийцы в двадцатые и тридцатые годы. А для Кыллахова не было костюма, который мог бы считаться наряднее этого. Отправляясь в тайгу, он извлек из сундука эту дорогую для него одежду, которую давно приберегал для своего последнего пути…

- Перед кем фасонить собрался, Ксенофонт Афанасьевич?- чуть насмешливо сказал Шатров и тут только разглядел на груди старика ордена. Их было три. Первый сиял знакомым всем людям земли силуэтом. Рядом с ним - не на ленте, а привинченный, потускневший от времени, поблескивал орден Красного Знамени, дальше висел «Знак Почета» на желтой ленте. Ром заметил, как покоробил старика его вопрос. Он понял, что «фасонить» было сказано совсем не к месту. Но слово - не воробей… Непонятно все же, в честь чего старик так принарядился?

- Ксенофонт Афанасьевич, что за праздник?- натягивая резиновые сапоги, сказал Шатров.

- Э! Что говорить зря!-раздраженно ответил старик.- Иди поднимай всех. Чтобы amp;apos; все хорошую одежду одели.

Уже подходя к палаткам, Ром расслышал голос старика:

- Сказывай, сегодня парад будет.

Понять ли молодым, почему так волнуется Ксенофонт Кыллахов? Разве для них что-нибудь значит вон тот взгорок над стремительным Юргачаном? На том берегу стояли когда-то три юрты, ледяными окнами на реку, а мимо того двора пролегала зимняя тропа. В туманы и морозы тащились по ней вереницами скрипучие сани и нарты. Горько, шибко плохо жилось ему, безродному батрачонку. В полинялой дырявой дошке он день-деньской бегал на дворе, кормил хозяйских и чужих лошадей, гонял их поить на прорубь. А когда не шли обозы, ездил на дальние поляны за сеном, привозил долготье, рубил для топки. И летом тоже не знал отдыха. Пропадал на покосе. Места заболоченные, комариные. В холодной воде сводило ноги, от комариных укусов заплывали глаза. А тойону все казалось мало. От его плетеной ременной нагайки на спине лежали полосами синяки.

Однако не только это вспоминалось. Разве после долгой зимы не наступала весна? Она появлялась над отрогами Туркулана, раскинув широкие золотисто-розовые крылья зари. Тогда березы наряжались в сережки, клейкие листья тополей наполняли воздух горьковато-сладостным ароматом. На реках и озерах шумно плескались черные лебеди и серые гуси, сизые гагарки и белые крохали. Забывалось горе. Посланный пасти лошадей батрачонок восторженно мчался навстречу голубизне озер, в неведомые дали.

А как мечтал он в свои семнадцать лет о встрече со своей ровесницей - черноглазой Дайыс! Но как он был глуп, назначая ей свидание то в сосновом бору, то под старой елью на крутом повороте Юргачана. Дайыс, услышав такое приглашение, каждый раз убегала со слезами на глазах. Оказывается, он не знал родного обычая. Не знал, что назначать свидание под елью или сосной не положено, так как этим говорилось, что парень не любит, насмехается.

Ах, весна! Ты все же помогла встретиться с пугливой горностаюшкой!.. Дайыс тогда стояла под березкой. Под белой березкой на краю овражка. А потом они еще раз встретились среди цветущих черемух. И тогда он осмелился сказать ей ласковые слова: «Милая Дайыс, я так сильно люблю тебя!..»

В тот же год, в морозный декабрьский вечер к хозяину прискакал на тройке гонец. Он сообщил, что с Охотского моря отступает сюда красный отряд и что надо устроить засаду и истребить его. Ксенофонт не знал, кто такие красные, но если хозяин решил их убивать, это люди хорошие. Хозяин только с плохими, богатыми дружил. И Ксенофонт ночью сквозь туман поскакал на лучшем хозяйском рысаке предупредить отряд.