Он порывисто встал и, топча сапожищами траву и цветы, размашисто зашагал по берегу. Два часа назад ему больше всего хотелось остаться наедине. Пусть никто не видит его беды, его горя! Но теперь он пожалел, что все разошлись. Хотя бы Кирька был. Впрочем, и Наташу он хотел бы видеть. Расспросить, как это у них, девчат, легко получается: была любовь, горела как солнце, но подул даже не ураган, а легонький ветерок - и все погасло…

Сергей перешел ручей и выскочил на косогор, надеясь, что всадники еще не успели отъехать далеко, и он успеет догнать их.

- Эгей!- закричал он в рупор из ладоней, но даже эхо не откликнулось. Сергей взял рюкзак, кайло и один на громоздком дощанике переплыл через Ярхадану. Долго, напрягая мускулы, вырубал он из скалы породу, нагружал рюкзак так, что лямки трещали, и таскал, таскал в лодку. Но ни утоления горечи, ни усталости он не почувствовал: так велика и незаслуженна была обида.

Всю ночь Сергей пил почти не разведенный спирт, горланил бессвязные слова. Первый раз в жизни нахлестался до дураков. Во второй половине дня его осенила странная затея - перетащить громоздкий дощаник со всем имуществом выше по Ярхадане, до следующего ручья. Он бесшабашно побросал в дощаник мешки и ящики, сложил как попало палатки, кинул гитару, которая недовольно пробубнила. Но Кирькину балалайку в треугольном футляре уложил аккуратно.

Срубив длинный шест толщиной с оглоблю, Сергей стал в корму и, крепко упираясь в речное дно толстым концом шеста, погнал дощаник против сильного течения. На перекатах шест трещал, сгибался, как талина, но дощаник продвигался плохо. Раза четыре Сергей вылезал из лодки, брел вдоль берега, перекинув бечеву через плечо, и втаскивал тяжелый дощаник против перекатной волны. На последнем перекате, вконец выбившись из сил, он прыгнул в воду, но глубина оказалась обманчивой. Пока он барахтался, выгребая к берегу, ноги обмякли, стали будто ватные, а тело каменно отяжелело.

Падая, он успел все же крикнуть:

- Где вы, люди!

Речное эхо тревожно раскидало крик на десяток километров вокруг, покатило по распадкам и ключам:

- Э-вы… люди-и!

Первыми вернулись на становье Кирька и Ром. Скинули с плеч осточертевшие рюкзаки с каменьями, огляделись - пусто. Поразмыслив, они решили, что товарищи поднялись выше по Ярхадане. Смущала только брошенная долбленка, но догадливый Кирька быстро решил и эту задачу:

- Для нас оставили. Б-без лодки к-как бы мы добирались? Даже этот ручеек вброд не одолеешь.

Возле долбленки валялось двухперое весло. Кирька сел, взял весло и начал усиленно грести. Но лодку сносило все ниже. Тогда сделали из ремней и рюкзачных лямок потяг и стали поочередно тащить. Где вода потише - Кирька вез Шатрова, где шумел перекат - впрягался Шатров. Тряхнет кудрями и прет, только волны шуршат. А Кирька рулит, блаженствует. Но когда наступал его черед впрягаться в лямку, Кирька крепко злился на ушедших, всем грозил нахлобучкой.

С верховьев донесся чей-то голос. Эхо прокатило его мимо и понесло дальше вниз. У Кирьки уши стали топориком: ага, где-то наши близко! Он так поднапрягся в лямке, что лодка только зашуршала по волнам,- не зевай, Шатров, подправляй веслом! Везет Кирька и сам себя хвалит: «Хоть Я я сибирская лошадка-коротышка, а прыти и выносливости на семь рысаков. Д-держись, Рома, к-как бы ветром тебя не сдуло!..»

Парнишка нечаянно глянул на середину реки, и глаза его округлились: плывет дощаник, а в нем никого нет! Сверху, на самом краю виднеется балалаечный футляр, торчит углом макаронный ящик. У Кирьки одеревенели ноги. Хочет шагнуть - не гнутся, как ходули. Попробовал заговорить с Шатровым - языка не почувствовал. Ткнув рукой в реку, чтобы привлечь внимание Рома, Кирька бросил потяг и кинулся »по берегу туда, откуда, как он теперь догадался, долетел голос Белова.

Ром, разрубая веслом воду, погнался за дощаником.

Старик и Наташа ехали по берегу Ярхаданы. Когда донесся крик, он лишь удивил Наташу. Но в то же мгновение она увидела, как рванулся вихрем Маган, только искры брызнули из-под копыт. Арфа затрусила вдогонку мелкой рысцой, но потом перешла на размашистую рысь. Наташа с трудом держалась в седле: ее то выбрасывало вперед, то она повисала чуть не на хвосте. Неумелая всадница расплачивалась синяками.

Кыллахов подскакал первым и увидел Сергея на краю воды - голова на галечнике, ноги в реке. Крови нет. Перевернул на спину- ссадина только на виске, видать, ударился, падая. Приложился ухом к сердцу - стучит.

Прибежал Кирька, ни вдохнуть, ни выдохнуть не может, мечется вокруг, заглядывает в бледное, с закрытыми глазами лицо Белова, а сам жужжит, как паут - таежный овод:

- Ж-ж-жи… Жу-жу-жи…

Проводник догадался, о чем спрашивает парнишка, и утвердительно кивнул: «Живой!»

Кепкой Кирька зачерпнул воды, вылил на лицо Сергею. Потом вторую, третью. Ксенофонт придержал его: «Однако, на берегу утопишь».

Тут появилась и Наташа. Решили перетащить Сергея на берег. Несли за руки, лишь слегка приподняв голову. Кирькины мышцы - что сталь. Наташину помощь он в зачет не ставил. Конечно же, главную силу, спасая друга, показал Кирька.

Кинулась Наташа оказать первую медицинскую помощь, но походная аптечка осталась в дощанике. Вскочила в седло - будто на топор села. А уж когда обратно скакала, казалось, что не кобыла скачет, а вращается под ней кривое наждачное точило. Сползла кое-как с рыжухи, идет - носок к носку ставит, пятки врозь на ширине плеч. Сунула Сергею в нос пузырек с нашатырным спиртом, а он вдыхает, но не шевелится. Натерла виски. Держит голову на коленях, гладит заросшие русыми колючками впалые щеки. Какой он беспомощный сейчас…

Белов шевельнулся, открыл удивленные глаза:

- Зоя, ты?

Он долго вглядывался в лицо девушки и, наконец, узнав, уронил голову, закрыл глаза и разочарованно пробормотал:

- А! Ты, Наташа…

В черных Наташиных глазах засветились серебряные огоньки. Хорошо, что в это же время упали первые капли дождя да и вообще никого не было рядом: Ксенофонт и Кирька поехали на лошадях за дощаником. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Наташа подняла руку Сергея, как это делала Зоя, и вытерла ею слезы со своих щек. Пусть хоть капельку почувствует, какая она несчастная. Даже покинутый и обманутый, он никого не замечает, все ждёт эгоистку Зою…

Наконец лошади притащили дощаник, с трудом перехваченный Шатровым «а пенистом перекате. Прямо над головой Наташи воздвигли палатку, уложили Сергея в постель.

Ночью вспыхнули зеленые молнии, гром разорвал в клочья черный небесный сатин. Наташа сидела у изголовья, поила больного густым чаем. Несколько раз заглядывал Кирька: «Ч-чего ему еще п-подать? Может, сводить, т-то-это, до ветру?»

«Одна-одинешенька, никому не нужная в этой тайге»,- горько сетовала Наташа, и в то же время надоедливо, в бесконечных вариациях в ее ушах звучала песенка, оставленная Вадимом Орлецким:

Эта песенка изводила Наташу и ночью, когда она после дождя бродила по берегу, вслушиваясь в голоса перекатов, и утром у костра, на котором Ксенофонт варил налимью уху, растирая в нее каких-то сушеных малявок.

Днем Наташа, Ром и Кирька занимались разведкой поблизости. Сколько раз, встречаясь взглядом с Шатровым, она видела в его карих сузившихся глазах нескрываемое презрение. А за что? За то, что заботилась о Сергее? Но это же ее долг!

Лишь перед вечером Белов вылез из палатки, окинул незнакомую местность покрасневшими глазами и ничего не понял.

- Ешь горячую уху,- позвал Ксенофонт.

Сергей не стал противиться, быстро выхлебал уху и притих. Старик сидел напротив, помалкивал и не поднимал глаз.

- Слушай, Белов,- спокойно заговорил Ксенофонт.- У якутов пословица есть такая: великие горы имеют перевалы, синяя вода - броды, дремучий лес - тропы.