— Пошли, я кому сказал?! — рявкнул Голдаев. — Или силой поволоку!

— Силой не имеете права

— Пойми, урод моральный, если нас и будут искать, то на трассе! — заорал Голдаев. — Ведь никто не знает, что я на Корсукар свернул!

— Все равно бросать машину не имеем права.

— Ты нарочно, да? Нервы мне потрепать захотелось, да? — Он схватил Веньку за куртку, рванул с сиденья. Но тот вцепился в спинку как клещ — не оторвать.

— Вам надо — вы и идите! А я останусь!

— Заче-ем?!

— Буду ребят ждать.

— Каких ребят, кретин?!

— Спасателей.

— Не будет никаких спасателей, пойми, не будет!

— А чего вы так кричите? — Венька спокойно посмотрел ему в глаза, мутные от бешенства. — Я ведь вас не держу. Идите.

— Чтобы потом на всех трассах говорили, что я теОя на верную смерть оставил, да?!

— Плохой славы боитесь, Роберт Петрович? — Венька с трудом улыбнулся закоченевшими губами. — А вы, оказывается, трус, Роберт Петрович.

Голдаев распахнул дверцу, рывком выдернул Веньку из кабины и тяжело ударил его кулаком в челюсть. Венька без звука повалился в снег и долго лежал неподвижно. Голдаев склонился над ним. Глаза у Веньки были закрыты, из угла рта вытекла и замерзла тонкая струйка крови. Голдаев приподнял его за отвороты куртки, посадил. Нашарил на снегу шапку, нахлобучил ему на голову. Венька открыл глаза, вздохнул, помотал головой, приходя в себя.

— Не дури, Вениамин, — негромко и устало сказал Голдаев. — Пойми, мне очень надо сегодня в Корсукгр попасть… женщина у меня там… Если я не приду — плох ёй будет… очень плохо…

— Нет, Роберт Петрович, я не пойду, — также негромко, но твердо ответил Венька.

— Скотина ты безрогая, — уже без всякой злобы ругнулся Голдаев. — Хочешь показать, какой я плохой, а ты хороший?

— Машину откапывать надо… — Венька с трудом поднялся. — Вертолет появится — не увидит… — Он, пошатываясь, побрел к кузову за лопатой.

Голдаев достал из-за пазухи флягу с водкой, отхлебнул:

— Черт с тобой, откапывай. Я пошел. — И он зашагал по снежной целине, проваливаясь по колено. Направление он держал на черную полосу леса, видневшуюся на горизонте.

Пурга понемногу утихомиривалась, хотя в воздухе еще носилась искрящаяся снежная пыль. И завывал ветер.

Венька некоторое время смотрел в спину уходящему Голдаеву, потом вытащил из-под брюха машины лопату, вскарабкался в кузов и принялся разгребать снег. Работал он с остервенением, пока не заломило в пояснице и мороз не сковал пальцы. Венька разогнулся и с высоты самосвала посмотрел вдаль, куда ушел Голдаев. Фигурка его успела превратиться в черную точку. Слепило солнце, и под его лучами сверкала волнистая снежная равнина. Венька передохнул и снова взялся за лопату…

В диспетчерской автоколонны Воропаевской ГЭС вокруг стола сгрудились шоферы, разглядывали карту. Слышались короткие реплики:

— Где ж они могли сесть? На каком участке?

— Черт его знает, такая пуржища мела — дальше носа не видно, — отвечал Репьев. — Мы сами едва-едва пробились… Один самосвал на мосту застрял — его только вертолетом вытащить. А пять КрАЗов другой дорогой, в объезд пошли.

Начальник стройки Гуров один сидел за столом, нетерпеливо барабанил пальцами по столу. Прикрикнул:

— Быстрей соображайте! Где они сесть могли?

— Кажется, вот тут… в распадке… напротив Корсукара…

— Бузунов! — громко позвал Гуров. — Связывайся немедленно с армией. Пусть вышлют по трассе вертолет.

— Хорошо, Валерий Анатольевич.

— Ванюшин!

— Здесь я, Валерий Анатольевич.

— Высылай на трассу трактор и бульдозер. Пусть горючее с собой возьмут.

— Слушаюсь, Валерий Анатольевич.

— Перекрытие начинаем, как наметили по графику. Не подведите, ребята! По коням!

…И перекрытие началось. Могучие самосвалы нескончаемой цепочкой шли к реке по петляющей снежной укатанной дороге. У берега они сворачивали и начинали пятиться задом, все ближе и ближе к бурлящей воде. Съезжали на понтоны. Тормозили. Медленно поднимался кузов, и громадная бетонная чушка в виде конуса съезжала вниз, плюхалась в реку, поднимая черно-белый пенный фонтан воды. Через минуту пятился следующий самосвал и новый бетонный конус падал в реку. На обеих берегах толпились строители, следили за работой самосвалов…

…Метр за метром Голдаев продвигался к поселку Корсукар. Пахал чуть не по пояс в снегу, оставляя за собой глубокую борозду. Черты небритого лица заострились, вместе с клубами пара изо рта вырывалось прерывистое, булькающее дыхание. Сил оставалось все меньше и меньше. Голдаев держался на одной злости — надо дойти, черт возьми, надо! Один раз он обернулся. Машины давно не было видно, вокруг пустая, дикая снежная равнина. И тут где-то в стороне высоко-высоко прострекотал вертолет. Задрав голову, Голдаев долго смотрел в белесую муть, сквозь которую едва пробивалось солнце.

Иногда он проваливался особенно глубоко и падал. Снег обжигал лицо, от него веяло смертью. Он все чаще останавливался, чтобы перевести клокочущее дыхание. Пока во фляге была водка, он прихлебывал время от времени, кашлял, заедал пригоршней снега. Согревалась кровь, немного прибавлялось сил.

Вот опять застрекотал вертолет. Теперь Голдаев даже не обратил на него внимания.

…Вспомнилось неожиданно, будто толкнуло под сердцем. Ведь она спрашивала его об этом! Он тогда пришел из рейса. Ранним утром. Шел к дому Веры в сплошной тишине. Окна в блочных пятиэтажках открыты настежь.

Он поднялся по лестнице, позвонил, перекинул с одного плеча на другое потертую кожаную куртку. Она открыла и прямо с порога кинулась его обнимать. Стиснула так, что у Голдаева перехватило дыхание.

— Задушишь, Вера, пусти…

— Задушу!

— Можно подумать, сто лет не виделись.

— А сколько?

— Что — сколько? Пять дней — делов-то!

— Ах, Роба, Роба… — Она поцеловала его. — Это для тебя пять дней, а для меня… больше ста лет прошло.

Потом она кормила его на кухне. Он быстро и жадно уничтожал еду, а она смотрела и улыбалась. Как тогда, в ночь знакомства.

— Егорка хулиганить стал, удержу нет. Вчера Савосиным на первом этаже стекла из рогатки побил. Ругаться приходили. Джинсики польские порвал. Подрался с кем-то. Я с такими трудами эти джинсики доставала… Ты бы поговорил с ним, Роба… как отец.

Тут он поднял голову, перестал жевать, в глазах — недоумение:

— Какой я ему отец?

— А кто же?

— Ну-у… не знаю… — промычал Голдаев. — Полегче чего-нибудь спроси.

— А он тебя за отца считает. Сама слышала, как он ребятам говорил: «Мой папа шофер-перегонщик!» С такой гордостью говорил.

— Он говорил — ладно, ребенок еще, а почему ты это говоришь?

— Разве плохо — быть отцом?

— Да ведь он не мой. — Голдаев начал раздражаться.

— А ты хотел, чтобы у тебя был свой? — с улыбкой спросила Вера.

— Чтоб детей заводить, сперва жениться надо, — жестко ответил он. — Извини, но у меня тут правила старые… деревенские…

Глаза ее потухли, руки заметались по столу: чашка, ложка, сахарница. Она боялась взглянуть на него:

— А-а… мы с тобой кто? — наконец спросила она. — Просто любовники, да?

Он посмотрел на нее, все понял, и досада отразилась на его лице.

— Ну вот, пошло-поехало. Как я ненавижу эти разговоры, если б ты знала! Живем и живем, чего еще надо?

— Прости, Роба, больше не буду, — сухо, чужим голосом ответила она и ушла с кухни.

Голдаев отодвинул тарелку, уставился в окно. Через минуту вошла Вера, проговорила тем же чужим голосом:

— Иди ложись, я постелила.

— А ты? — не поворачивая головы, спросил он.

— Мне на работу скоро. И Егорку в детский сад вести надо.

Он долго курил, смотрел в окно. Сказал, наконец:

— Я, пожалуй, на автобазе в общаге высплюсь…

— Как хочешь. — Она опять ушла в комнату.

Голдаев уходить медлил. Он слышал, как Вера в комнате будила Егорку, одевала его, о чем-то с ним разговаривала. Вдруг послышалось нарочито громкое: