— Подожди бриллиантовый мой, вижу, что плохо твоей красавице и не увидишь ты ее больше… — Цыганка пристальным глазом смотрела на ладонь, водила по ней пальцем. — Долго будешь болеть и страдать.

— Что-что? — ошарашенно переспросил Голдаев и с силой выдернул руку из цепких пальцев цыганки. — Хватит, иди отсюда! — Он захлопнул дверцу, включил зажигание.

— Еще позолоти ручку, красивый, скажу, что дальше будет! — Цыганка озорно подмигнула ему и расхохоталась, подхватила ребенка на руки. — Почему такой одинокий? Жены, семьи нет, дома тоже нет!

Нахмурившись, Голдаев старался не обращать на ее слова внимания…

…Он пригнал машину прямо к ее дому, влетел во двор, затормозил так, что едва не врезался в стену. Прежде чем вбежать в подъезд, посмотрел на окна ее квартиры на четвертом этаже. Они были освещены. Гремя сапогами по ступенькам, он вбежал на четвертый этаж и надавил кнопку звонка. Долго не открывали. Потом послышались детские голоса, потом дверь открылась.

— Ты? — в глазах испуг и удивление, потом — холод и злость. — Чего тебе?

— Ты… жива? — он с трудом перевел дыхание.

— Что значит — жива? — она оскорбленно вскинула голову.

— От чертова ворона! — он коротко рассмеялся. — Так и думал, что наврала!

— Ты зачем пришел?

— К тебе… Пустишь?

— А когда уходил, о чем думал?

— Ни о чем… Уходил — и все. А теперь вот пришел. — Он хотел было пройти в квартиру, но она загородила дорогу:

— Хватит, Роба. У меня душа не балалайка, чтобы на ней играть. Уходи.

— Вера, я сто километров машину гнал как сумасшедший…

— Зачем?

— Как это? Я ж говорю, к тебе ехал.

— Зачем? — Она посмотрела на него холодно, как на чужого и неприятного ей человека.

— Я ж говорю, к тебе ехал. К тебе!

— Да не нужен ты мне ^больше! Кажется, навсегда распрощались. Сам же сказал — хорошего понемногу.

— Кончай, Вера, чего человек сдуру не скажет. — Он снова хотел пройти в коридор, но она опять не пустила его.

— Уходи, Роба. Хватит друг дружке нервы трепать.

— Дай хоть чаю попить.

— Не могу. У меня гости.

— Кто?

— Не твое дело.

— Кто? — Голдаев нахмурился, надвинулся на нее.

— Иди к черту! — Она отступила в прихожую и захлопнула дверь.

Голдаев замолотил кулаками, потребовал:

— Вера, открой, дверь сломаю.

— Не открою, уходи!

— Вера, открой, по-человески тебя просят! — Он вновь забарабанил, но никто не отозвался. Только из соседней квартиры выглянула любопытная соседка.

Голдаев усмехнулся, закурил, медленно побрел по лестнице вниз.

Когда он вышел, опять задрал голову, посмотрел на окна ее квартиры. Долго стоял так, попыхивая папиросой. И вдруг его осенило. Он выплюнул окурок и опять пошел к дому, но не в подъезд, а к стене, где тянулась водосточная труба. Постоял, раздумывая. У спортплощадки, в зарослях сирени, слышались переборы гитарных струн и мальчишечьи голоса, распевавшие песню.

Голдаев закатал рукава рубашки, примерился и полез вверх по водосточной трубе. Жесть оглушительно скрипела и потрескивала. Голдаев упирался носками сапог в стену, подтягивался, обеими руками обнимая трубу. Медленно, метр за метром, он поднимался по стене. Обливался потом. Рубашка прилипла к спине.

Вот послышались шаги через двор, и Голдаев замер. Хлопнула дверь в подъезд — и снова тихо. Только в зарослях сирени пели под гитару ребята. Голдаев миновал наконец третий этаж. Заглянул в освещенное окно. В комнате сидело перед телевизором целое семейство — отец в полосатой пижаме и брюках, мать в легком халатике и двое мальчишек. Передавали программу новостей. Голдаев передохнул и полез дальше. Оставалось совсем немного до уровня четвертого этажа, когда вдруг одна из секций трубы, вставленных одна в другую, со страшным скрипом вынулась. Голдаев почувствовал, что вместе с этой секцией медленно отделяется от стены и падает в бездну. Он попытался одной рукой зацепиться за муфту, вделанную в стену, но рука оскользнулась, и он полетел вниз.

Его спасло то, что он упал не на асфальтовую дорожку у самой стены, а на взрыхленную цветочную клумбу. Упал со страшным жестяным грохотом. Секция водосточной трубы покатилась по асфальту. Испуганно замолкли в сирени поющие голоса.

Закрыв глаза и раскинув по сторонам руки, Голдаев лежал на влажной рыхлой земле, прислушиваясь к самому себе, живой или нет.

Послышался топот многих ног, и скоро Голдаева окружили парни и девушки. Человек пять. Испуганно смотрели.

— Живой или нет?

— Он же с четвертого этажа пикировал.

— Может, сердце послушать?

— Страшно…

— «Скорую» надо вызвать, ребята. Я сбегаю позвоню… — И торопливый топот ног.

— Чего он полез туда? — после паузы спросил кто-то.

— Может, ворюга?

Хлопнула дверь в подъезд, и Голдаев услышал задыхающийся голос Веры:

— Господи, Роба, миленький! — Она упала рядом с ним на колени, приложила голову к его груди.

И тогда он вздохнул глубоко и захохотал. Вера испугалась, вскочила. А Голдаев лежал на спине и хохотал как полоумный.

— Это у него шок, — сказал кто-то из ребят.

— Дурь это у него, — оскорбленно сказала Вера. — Жалко, что не разбился, — похоронила бы и думать забыла.

— Но-но! — перестав смеяться, сказал Голдаев. — С похоронами спешить не надо.

Вера не ответила, пошла к подъезду.

— Дверь не закрывайте, Вера Николаевна, — попросил Голдаев и попытался встать. Охнул, схватившись за поясницу.

— Может, перелом? — спросил кто-то из ребят.

— Перелом в судьбе, — усмехнулся Голдаев и медленно побрел к подъезду, морщась от боли и держась за поясницу.

Когда он ушел, прибежал парень, звонивший по телефону, сообщил:

— Через полчаса обещали. — Он увидел, что Голдаева нету, растерялся. — А где он?

— «Скорую» встречать пошел! — со смехом ответил кто-то. И тут же беззаботно забренчала гитара и два-три голоса складно запели:

Дверь Вера ему опять не открыла. Напрасно он минуту или две давил на кнопку, стучал кулаком. Тогда он расположился на ступеньках у двери, закурил и стал ждать. Ждал, наливаясь злостью. Рядом на ступеньке росла гора окурков. Наконец, где-то во втором часу ночи, когда Голдаев уже задремал, осторожно щелкнул замок и Вера выпустила на площадку чернявого, худощавого парня. А сама в щелку наблюдала, что будет.

Голдаев приоткрыл глаза, но не шелохнулся. Парень хотел было осторожно пройти мимо, но Голдаев загородил ногой дорогу.

— Тебя как зовут? — продолжая сидеть, спросил Голдаев.

— Тебе-то что?

— Не груби, а то я сейчас из тебя инвалида сделаю, — пообещал он.

— Ну, Витей зовут. Дальше что?

— Не надо больше сюда ходить, Витя.

— Это почему еще? — ощетинился тот.

— Ты, Витя, такой молодой, красивый, чего тебе от матери-одиночки надо?

— А тебе чего от нее надо? — не сдавался Витя.

— А у меня… любовь, понял? Трагическая… не поправимая, — вздохнул Голдаев, и ему даже сделалось себя жалко.

— Понятно… И у меня любовь…

— У тебя любви быть не может, — прищурился Голдаев. — Ступай и запомни: еще раз здесь увижу…

— Понял, понял, не повторяйся, — буркнул парень и прошел мимо по лестнице вниз.

Голдаев курил и ждал, пока не хлопнула дверь в подъезде.

А Вера, хитрая женщина, дверь в квартиру не закрыла, но сама ушла.

Голдаев подошел к открытой двери, чуть толкнул ее, и стала видна черная пустота прихожей, и где-то в глубине ее желтела полоска света. Голдаев постоял-постоял перед открытой дверью и пошел прочь.

А Вера стояла в комнате и ждала его. Потом выглянула в коридор, увидела распахнутую дверь и пустую лестничную площадку. Она тихо всхлипнула и погрозила в пустоту кулаком…