Голдаев опять не ответил, думая о своем и дымя папиросой.

— А почему такое происходит, не задумывались? Могу ответить. От неуважения друг к другу Не верите? А я доказать могу. От неуважения друг к другу происходят все наши беды, — Венька молотил без передыху. — Вот вы, например, жену свою уважаете?

Вопрос озадачил Голдаева, и он ответил не сразу:

— Нету.

— Чего? — не понял Венька.

— Жены.

— Как так? Почему? А вам сколько лет?

Голдаев молчал, глядя вперед.

— Вы с какого года, Роберт Петрович?

— С тридцать восьмого…

— Ого! И ни разу не женились? — вытаращил глаза Венька.

— Слушай, если б тебе к языку динамо-машину присобачить, а? — проговорил Голдаев. — Сколько электричества зря пропадает!

Но Венька не обиделся. Секунду-другую подумал и даже рассмеялся:

— Вообще-то, верно, люблю поговорить… А вы, как видно, больше молчать любите?

Голдаев вновь не удостоил его ответом.

— Ну, извините, больше не буду… — И Венька действительно замолчал, уткнув нос в пушистый клетчатый шарф, намотанный поверх мехового воротника кожаной куртки.

Встречных машин было мало. Всё та же заснеженная степь с редкими перелесками, те же каркасы буровых вышек на горизонте. Солнце краснело и медленно катилось к горизонту.

— Ну-ка, глянь там по карте, когда перекусывать будем, — нарушил молчание сам Голдаев.

Венька послушно достал из кожаной черной сумки сложенную вчетверо карту с маршрутом, некоторое время изучал:

— Станица Терновая, через пятьдесят девять километров. А я бутерброды прихватил, с колбаской, будете?

— Давай.

Венька из той же сумки извлек бумажный пакет, в котором оказалось штук шесть бутербродов с толстыми ломтями колбасы. Уплетали с аппетитом. Венька достал из сумки маленький радиоприемник «Турист», включил, настроил, и полилась приятная мелодия песни и приятный голос певицы. Что-то о безбрежных просторах, дождях и любви.

— Значит, когда война началась, вам уже четыре года было? — вдруг спросил Венька.

— Четыре… — подтвердил Голдаев и повторил с не которым удивлением. — Да, почти четыре…

— Помните?

— Что?

— Ну, войну, конечно? — решительно спрашивал Венька.

— Да нет… оккупацию немного… Немец у нас в доме жил. Рыжий такой, здоровый… Шоколадом меня угощал…

— И вы брали? — покосился неодобрительно Венька.

— Брал, конечно, — усмехнулся Голдаев. — Сестренка тоже брала…

— А сестренке сколько тогда было?

— Семь… нет, восемь лет было. — Голдаев посчитал в уме. — И мать брала…

— Мать брала? — ужаснулся Венька.

— А ты бы не взял, да?

— Нет, — решительно мотнул головой Венька.

— Шоколад? — переспросил Голдаев.

— Шоколад.

— Когда от голодухи плачешь целый день?

— Все равно не взял бы… Это же оккупант, фашист.

— Суровый ты парень, Вениамин, — беззлобно сказал Голдаев. — И дурак ко всему…

— Не согласен! Ну, хорошо, вы с сестренкой маленькие совсем, не понимали ничего, но мама ваша? Как же она-то могла? — В глазах Веньки светилось искреннее недоуме ние.

— Заткнись, — оборвал его Голдаев. — И не возникай больше…

Венька посмотрел на выражение лица Голдаева и замолчал. Сосредоточенно жевал бутерброд, слушал музыку из приемника.

Голдаев время от времени поглядывал на горизонт и хмурился. Темнеющая синь неба окровавилась горячим закатом.

— Так и знал, зараза… — пробормотал Голдаев.

— Что такое? — встрепенулся Венька.

— К вечеру пурга пойдет… солидняк пурга…

— Ничего, прорвемся, — успокоил Венька, и Голдаев даже усмехнулся, покачал головой. — На таких аппаратах никакая пурга не страшна!

Снова надолго замолчали.

— А чего ты в Воропаевск так рвался? — вдруг спросил Голдаев. — Тебя что, пряниками там кормить будут?

— Меня там… девушка ждет… — Венька чуть смутился. — Мне ее увидеть надо.

— A-а… ну, тогда другой разговор… — насмешливо протянул Голдаев.

— Над вами девушки никогда не смеялись, Роберт Петрович? — вдруг задал вопрос Венька.

— До такого не доходило… — усмехнулся Голдаев.

— А у меня… Говорит, что любит, и все равно смеется, — вздохнул Венька.

— Веселая, значит…

— Веселая… — опять вздохнул Венька. — Я с ней на Новый год познакомился. Вечер в клубе был… На ней такой джинсовый костюм — брюки и пиджак, серебристые такие… и глаза серебристые, в темноте светились… Я в углу сидел, за кадкой с фикусом, и она сама меня пригласила… Вот ведь странность какая, Роберт Петрович. Раньше скольких встречал, сам знакомился, кадрил, целовался… всякое, в общем… И как-то все мимо сердца. А тут подошла, и меня будто обожгло. Прямо сердце огнем опалило… Я вам не мешаю, Роберт Петрович?

Голдаев не ответил. Он как-то весь ушел в себя, и глаза автоматически следили за дорогой.

— Она так удивилась, когда я с ней танцевать пошел. Вы разве, говорит, шейк умеете? Я, говорю, все умею. Она засмеялась и говорит: «А я с подругами поспорила, что не умеете, потому и пригласила…» А у меня, вот верите, все перед глазами поплыло, как у пьяного… — Голос Веньки становился все тоньше и прозрачнее, растворялся в этой бескрайней степи…

…Голдаеву вдруг вспомнилось свое расставание с Верой…

Он укладывал в рюкзак нехитрые пожитки — мятые рубахи, два свитера, кожаную куртку, кеды, сапоги… А она стояла у окна, закутав плечи в прозрачную вязаную шаль, и молча смотрела. Из другой комнаты послышалось шлепанье босых ног, и на пороге остановился мальчик лет шести:

— Ма-ам…

— Ну что тебе, что? — нервно спросила женщина.

— Ты сказку обещала.

— Подожди. Иди ложись, я сейчас приду… Иди, кому сказала?

Мальчик грустными глазами посмотрел на Голдаева, потом опять на маму, опять спросил:

— А что, дядя Роба уходит?

— Иди к себе, кому говорю! — повысила голос мать, и мальчик послушно ушел.

— Не пойму все-таки, Роба, чем я тебе не угодила? — наконец спросила женщина, зябко передернув плечами.

— Не переживай, всем угодила. — Голдаев застегнул рюкзак.

— Нет, ну все-таки… — Она напряженно рассмеялась. — Жил, понимаешь, как у Христа за пазухой… Поматросил и бросил…

— Я тебе что-нибудь когда-нибудь обещал?

— Обещал — не обещал, какая разница?

— Большая…

— Тебе плохо со мной было? — Она подошла к нему близко, попыталась заглянуть в глаза. — Совсем плохо? Ну, скажи… Ну что ты молчишь? — Губы у нее вздрагивали, и на глаза наворачивались слезы. — Скучно со мной, да? Необразованная… и с ребенком на шее… и зарабатываю не ахти…

Он погладил ее по щеке, улыбнулся:

— Зарабатываешь ты очень даже ахти.

Она ухватила его руку, прижала к груди:

— Опять шутишь, да? Тебе вся жизнь шуточки?

— Да уж какие тут шутки? — Он нахмурился. — Ты не сердись, Вера, обидеть не хотел.

— Не хотел, а обидел… У тебя всегда так. Да ладно, притерпелась, Роба… — Она все еще прижимала его руку к груди. — Я ведь от тебя любые обиды стерплю, ты только жизнь мне не ломай, Роба. Она и так у меня изломанная… Ну, скажи честно, почему ты уходишь? Другую женщину встретил?

— Нет… — Он мягко, но настойчиво освободил свою руку, ладонью провел по небритой щеке, потом закурил и отвернулся к окну.

Пустынный дворик стандартного микрорайона. Бетонные девятиэтажки выстроены в каре, одинаковые подъезды, скамеечки, газоны с продрогшей сиренью. В центре двора — спортплощадка, огороженная металлической сеткой, гаражи, сараи, выстиранное белье на веревках. Дождь моросил с утра.

— Ччерт, и не поймешь, то ли ты в Курске, то ли в Магадане, — с усмешкой пробормотал сам себе Голдаев.

— Тебя бог накажет, Роба, — сказала за его спиной Вера. — Обязательно накажет.