— Ну, ладно, ладно, только не начинай плакать. Если уж тебе так хочется, давай поедем…
Татьяна благодарно взглянула на него, даже чуть улыбнулась. А Виктор доел бутерброд, допил кофе, поднялся:
— Денег не дашь? Пригласил одну чувиху в кафе посидеть, музыку послушать, а башлей ни шиша.
Татьяна взяла с подоконника сумочку:
— Сколько тебе?
— Ну… десятки хватит… или пятнадцать, если не жалко…
Татьяна протянула сыну двадцатипятирублевую. Тот взял, помедлив. Молча пошел из кухни в прихожую.
— Тебя к обеду ждать, Витя?
— Постараюсь! Привет! — И хлопнула входная дверь…
Татьяна закурила, подошла к окну. Она видела, как из подъезда вышел Виктор, закурил. К нему подошел длинноволосый парень в такой же, как у Виктора, коротенькой дубленке и джинсах. Волосы торчали из-под шапки, как перья. Они поздоровались, перекинулись несколькими словами. Виктор показал парню двадцатипятирублевку. Они засмеялись и не спеша направились от дома на улицу, Татьяна смотрела им вслед. Потом погасила окурок, пошла в ванную.
Глядя в зеркало на свое отражение, она принялась намазывать кремом щеки. Пригляделась, наклонившись ближе к зеркалу. Глубокие, частые морщины врезались под глазами, целая сетка морщин. И на лбу врубились тяжелые складки. Она смотрела на свое отражение, касалась кончиками пальцев морщин, пробовала разгладить их, и страх медленно заливал сердце…
…Ей вспомнилось вдруг, как она приехала в больницу, куда положили Павла. Ее подвезли друзья. Полная машина народу. Бородатый художник Никита, сидевший рядом с ней на заднем сиденье, сказал:
— Умоляю тебя, поскорее. Иначе мы безнадежно опоздаем.
— Да, да, я быстро! — .Она подхватила кошелку с продуктами, букет цветов, выскользнула из машины, спросила:
— Никто со мной не хочет?
— Времени в обрез, Танечка, — сказал другой мужчина.
— Он тебя одну ждет, а мы привалим целым кагалом, — сказал Никита.
— Эх, вы, друзья называется, — улыбнулась Таня и захлопнула дверцу.
Старшая медсестра провела ее в палату, и Таня остановилась в дверях. Палата была на двоих, просторная, с огромным, распахнутым в сад окном, с телевизором, телефоном на тумбочке.
— Танюша, — позвал ее Павел.
Она ринулась к нему, ударилась бедром об угол кровати, чуть не выронила кошелку и сморщилась от боли.
Она обняла его, расцеловала, положила на столик цветы и кошелку. Глаза ее сияли, и вся она была так нестерпимо красива и жизнерадостна, что Павел невольно зажмурился.
— Ты чего жмуришься, суслик?
— Чтобы не ослепнуть… — улыбался он.
— Ну, как ты? Как себя чувствуешь? Когда операция? — сыпала она вопросы. — Что тебе почитать принести? Какие фрукты тебе можно? Ведь у язвенников такая строгая диета…
— Операции не будет, Танюша, — перебил ее Павел. — Я завтра выписываюсь.
— Как? Зачем? — опешила она.
— Так нужно… Так будет лучше…
— Но врач говорил, что непременно нужно оперировать. Иначе может быть прободение.
— Танечка… Я тебе потом все объясню…
— У тебя что-то другое? — Губы у нее помертвели от внезапной догадки. — Это не язва?
— Это самая посредственная язва. Успокойся. — Он смотрел ей в глаза.
— Я спокойна… Я… тебе верю… — Она улыбнулась через силу. — Ты прав, дома тебе будет лучше. Я буду готовить тебе диетическую пищу.
— Ты не умеешь, — теперь улыбнулся он.
— Я научусь.
— Для меня самое лучшее лекарство — видеть тебя. Каждую минуту. — Он легонько сжал ее руку. — Что ты делаешь сегодня вечером?
— Иду на концерт в Консерваторию, — смутилась она. — Если хочешь, я буду сидеть с тобой.
— Нет, нет, поезжай. Здесь долго не разрешают. — Он вновь улыбнулся. — Поезжай, поезжай… Да, вот еще что. Позвони в главк и скажи, что я выписываюсь и через пять дней смогу выехать на строительство. Пусть приготовят всю документацию по центральному пролету и планы на будущее.
— Ты с ума сошел, Павел! Какое строительство? Ты болен!
— Мура это, а не болезнь… Надо, Таня, надо… Может быть, это последний мост в моей жизни. — Последние слова он произнес очень тихо. — А они там без меня ворочают черт знает что… Третий месяц в график войти не могут…
Только сейчас она увидела, как сильно он похудел, какое желтое, изможденное у него лицо, и глубокие морщины, и запавшие глаза. На всем его облике будто лежала печать неизлечимой болезни. Она наклонилась, поцеловала его в уголки рта, поднесла его большие костистые руки к губам и тоже поцеловала.
— Ты мой… мой… — прошептала она. — Я тебя никакой болезни не отдам…
…А потом она разговаривала с врачом в кабинете.
— У него рак, доктор?
— К сожалению… — вздохнул врач.
— Но как он узнал об этом? Вы ему сказали?
— Никто ему ничего не говорил. Хуже всего иметь дело с образованными пациентами… Он сам догадался…
— И что теперь будет?
— Послушайте, спросите что-нибудь полегче. Вы же сами слышали, что он отказался от операции.
— А есть надежда?
— Надежда всегда есть…
— Я спрашиваю о реальной надежде, доктор.
— Реальной — нет… К моему глубокому сожалению…
…Утром Татьяна и Виктор поехали к психиатру. Стрелка указателя бензобака стояла на нуле, и Татьяна сказала:
— Сначала заправимся. Бензин на нуле.
Они подъехали к ближайшей от дома бензоколонке и встали в хвост очереди. Молчали. Какой-то водитель прогуливался рядом со своей машиной, ведя на поводке желтого боксера с белой грудью и в белых «носках». Собака прижимала уши, но держалась с достоинством и даже глухо порыкивала, если люди проходили совсем близко от ее хозяина.
Татьяна улыбнулась, глядя на собаку, и вспомнила…
…Как она на концерте слушала музыку! Бородач Никита сидел рядом с ней, время от времени искоса поглядывал на нее. По другую руку от нее сидел моложавый человек в сером лайковом пиджаке, тоже косился. Потом взял Танину руку в свою, осторожно пожал. Никита заметил, усмехнулся. А Таня смотрела на пианиста. Потом наклонилась к бородачу, спросила шепотом:
— Это с ним ты обещал познакомить?
— Это он жаждет с тобой познакомиться, — усмехнулся Никита. — Как он тебе?
— Гений… — Глаза Тани загорелись восхищением.
— Других не держим, — опять усмехнулся Никита, погладив бороду.
— Ты всегда любил гениев и знаменитостей, — уколола его Таня.
— Как и ты, — парировал он. — Кстати, Павел в Москве?
— Позавчера уехал. Выписался, три дня пробыл дома и уехал.
— Что врачи сказали?
— Ничего. Тебя это не касается.
— Почему же? Ведь мы друзья… — Никита даже обиделся. — И с тобой, и с ним…
— Господи, убереги меня от таких друзей, а от врагов я сама уберегусь, — ответила Таня.
…А потом она принимала пианиста и своих друзей дома. Разносила на подносе гостям кофе, вино и соленые орешки. Пианист все время наблюдал за Таней. Как она улыбалась, отвечая на какие-то реплики гостей, как смеялась, как подавала кофе, как прикуривала сигарету, смотрела на собеседника и кончиком языка облизывала нижнюю губу. Вот в гостиную вошел огромный, мощный пес боксер, встряхнул тяжелой лобастой головой, фыркнул и направился к хозяйке. Она наклонилась к нему, нежно потрепала за холку, и пес благодарно лизнул ее в щеку. Гости один за другим тянули к собаке руки, хотели погладить, совали ей кусочки печенья, конфеты и орешки. Пес со сдержанной вежливостью отказывался, уклонял голову и все время старался быть поближе к хозяйке. Таня смеялась, что-то говорила, указывая на пса. Подскочил один из гостей, навел фотоаппарат, яркая вспышка ослепила всех на мгновение. А уже через минуту гордый фотограф показывал всем готовую цветную фотографию. Гости ахали, качали головами, завидовали. Фотоаппарат был заграничный, мгновенные съемки и проявки. Пианист взял фотографию, долго смотрел, а потом демонстративно спрятал в карман пиджака. На это мало кто обратил внимание, потому что все слушали объяснения фотографа о том, как работает фотоаппарат «Полароид».