— А вы?
— Что я?
— Как же вы?.. Или вы тоже так?
— Куда мне! Да я и думать не смею, весь боюсь…
Выслушав это, мальчик попятился от стола.
— Значит… значит, только из страха вы не… Мама, послушай, что он говорит!
Но матери в комнате не оказалось. Уложив девочек, она куда-то ушла, незамеченная за развешанным бельем.
— Значит, вам и тут все равно? — спрашивал Толя, терзаясь всей глубиной пропасти, отделявшей речи Егорова здесь от мечтаний скоростников-стахановцев там. — Вы… вы никак… никогда… вы не боретесь с этими… с этим?.. — говорил он, теряя слова и дыхание.
— Еще и бороться! Ишь, чего захотел! — Егоров глядел куда-то в сторону и смутно улыбался. — А мне что? Не директор я, не начцеха, тоже самое не милиционер какой-нибудь. Знать не знаю, ведать не ведаю! — Он обернулся к Толе, и тут, испуганный его лицом, изменившимся от гнева и отвращения, поднялся со стула, торопливо спрашивал: — Что такое? Что с тобой опять?.. Толя! Что ты, сынок?.. А?
— Я… я вам не сынок… Никогда больше не назову вас отцом… Никогда! И очень хорошо… Слава богу, что не вы мой отец.
— Да ты что? Тю!.. Как будто одинаково картошку жрал, как все, а не белену какую… Что ты?.. Что ты?..
— Вот! — показал Толя на горло. — Сыт вами досюда… — С ненавистью, весь дрожа, вглядывался мальчик в туманные зрачки отчима. — Вот так сыт… Молчите! — стукнул он кулаком. — Молчите лучше, а то меня от одного вашего голоса тошнит.
— Ну и ступай! — крикнул Егоров, заливаясь краской…
Когда Настасья Ефимовна вернулась в комнату, она застала мужа и сына в странных, напряженных позах — они тянулись друг к другу через стол и шипели:
— Это… это что же означает?.. Щенок вонючий! Да как ты смеешь мне такие слова?! Такая твоя благодарность?
— Такая! Другой не заслужили.
— Спасибо… Хоть теперь знать буду. А то я никакой разницы не делал: что девочки мои, что ты, одинаково.
— И не надо… Не желаю…
— Спасибо, что признался… А то я стараюсь, из кожи вон лезу… Даже на войне о нем помнил, как о родном. Дай, думаю, аккордеон повезу парнишке, он сильный любитель… Дай, думаю, удружу… Вот это спасибо, удружил и ты мне!
— Хватит вам! — приказала мать. — Стоит мне выйти на минуту, всегда у вас тут начинается. — Она присела за стол, разжала ладонь, в ней оказалась сложенная вчетверо десятирублевка. — Спать, Толя!.. Сию минуту спать, ничего слушать не стану… Дайте мне хоть ночью отдохнуть. До получки еще два дня дожидаться, а дома ни гроша… Вот перехватила у соседей. Да лучше, видно, оставалась бы дома, лучше стерегла бы своих бойцовых петухов, старого да молодого… Ишь, расходились!.. Толя, что я сказала? Спать! Разберемся утречком…
Но «разбираться» она не стала и утром. Только на другой день, уже в самые сумерки, гладя белье, она выслушала жалобы сына, слушала внимательно, озабоченно, а понимала плохо, превратно.
Все дело представилось ей так: бывает мальчишка в семьях, где живут куда лучше ихнего, — вот он и расстроился, дурачок.
Его сопоставления, полные горьких упреков, сочла она обыкновенной завистью. В его благородном возмущении перед равнодушием Егорова она тоже подозревала лишь жажду лучших достатков в доме.
— Ах, сынок, сынок! Не гляди и не равняйся на других, а учись протягивать ножки по одежке…
А в ответ на бурные обвинения сына, что отчим даже воров терпит, ворам завидует и если сам не ворует, то только из страха, она рассердилась и сказала:
— Чего зря выдумываешь? Копейки чужой он в жизни не взял!
Она мало высказывалась вслух, больше усмехалась тихонько и водила утюгом взад-вперед. Но мальчик угадывал ее мысли, он чувствовал их, он попросту даже видел их за той едва приметной улыбкой, что блуждала вокруг ее губ.
— Ах, мама, неужели мы с тобой не сговоримся! Я тебе об одном, а ты о другом…
Она по-прежнему улыбалась, потому что никак не могла решиться на длинные и сложные разговоры — не справилась бы она с такими разговорами. Но у нее тоже были свои сравнения, только совсем другого рода. Не понимая истинной причины сыновних вспышек, думая, что он жаждет невозможного, что он мечтает о том, чтобы рядовая малограмотная работница с конфетной фабрики и простой агент по снабжению из Мясокомбината стали бы вровень со старшим мастером на автомобильном заводе, как у Алеши Громова, или, того больше, с ученым инженером из института, как у Коли Харламова, она сопоставляла собственное далекое и тяжелое детство с нынешней жизнью своих детей — и радовалась за них и верила в их будущее.
— Слава богу, — сказала она, — сыты, одеты, обуты… А что другой раз денег не хватает… так, господи, это ж у всех одинаково! Небось поговори хоть с мастером твоим, хоть с самим инженером, так и у них непременно то же самое, своя нехватка! Да, если хочешь знать, кто больше зарабатывает, тому большего и не хватает, — делилась она жизненным опытом. — А на Егорова ты зря набрасываешься… Конечно, человек простой, жалованье маленькое, а покойного отца он тебе по-хорошему заменил… Чего зря говорить!
Слушал, слушал Толя — сначала с надеждой, потом с удивлением и усмешкой.
— Ладно! — сказал он с досадой. — Поговорили!
Когда совсем стемнело, вернулся домой Егоров.
Мальчик к этому времени все обдумал — все, вплоть до десятирублевки, которую мать снова должна была перехватить у соседей до получки, — и сказал:
— Федор Иванович… — впервые обратился он так к отчиму. — Вот что… — он старался не глядеть на него. — Когда надо будет идти… ну, в это… в одно место… скажете, я пойду.
Было уже за полночь, когда Толя с аккордеоном в дерматиновом футляре на ремне через плечо, возвращался домой вслед за пьяной и шумной компанией в одном из переулков, примыкающих к Пятницкой. Он старался держаться подальше от гуляк, будто бы они сами по себе, а он сам по себе. Но Егоров часто оборачивался, кричал:
— Толь! Ну, где ты там? Что отстаешь?
Снова выпал снег. Все звуки вокруг — шумы трамвая, голоса прохожих, скрежет дворницких лопат, — казалось, разносились по-особенному звонко и отчетливо.
Вскоре тихий переулок окончился, и открылась ярко освещенная большая улица.
— Толя! — орал Егоров.
Стыдясь отчима и его дружков, мальчик нарочно задерживался то возле витрины фотографии, то у стенда с остатками утренней газеты.
— Толя!
Теперь это уже был другой голос, и не было сомнений, чей, но мальчик все-таки убеждал себя, что ошибается, что не может Коля Харламов шататься, подобно ему, в такую пору по улицам и что, конечно, это совсем другого Толю кличут. Он еще умерил шаг, на всякий случай: если не миновать встречи и разговора с Колей Харламовым, пусть Егоров со своими приятелями уберутся как можно дальше. Изо всех сил он притворялся безучастным к повторным и все более громким окликам с той стороны тротуара. Обманывая сам себя, он принялся думать о том, что завтра понедельник, завтра Конституция, последний в этой четверти урок Татьяны Егоровны… Еще подумал он о том, что вечер в чужом доме сегодня тянулся особенно долго и, как всегда бывает на подобных вечерах, хмельные люди приставали к нему, чтобы он тоже хлебнул со всеми… ну, портвейнчику, что ли, ну, хоть легкого грузинского, номер восемь!.. И он выпил целый стакан этого грузинского.
— Толя, оглох? Здорово!
Харламов перебежал на его сторону, и разговор с ним поздно ночью на Пятницкой стал неизбежен.
— Ты? Откуда взялся? Здравствуй!
— А ты откуда? В такой час, да еще с аккордеоном!
— То-то я слышу: «Толя!» В голову не могло прийти, что это меня зовут… — объяснял Толя и облегченно вздохнул, потому что в этот самый миг Егоров со всей компанией скрылся вдали, на повороте к Ордынке.
— Да ну, брось, не увиливай! Где сегодня музицировал?
— Да нет, понимаешь, просто так… Отдал неделю еще назад инструмент в починку, а мастер, понимаешь… Мастера можно дома застать поздно ночью, — соврал Толя и тут же по выражению лица приятеля понял, что соврал неловко.
— Бывает… — и в глазах Коли еще приметнее заиграли озорные огоньки. — А мы тоже засиделись нынче в гостях, я и мои предки… — он кивнул в ту сторону, где медленно и чинно по свежему снегу шли его отец и мать: инженер, высокий, строгий, еще легко одетый, в длинном осеннем пальто и в шляпе, и маленькая, в меховой рыжей шубке, поблескивающей снежными искрами, в такой же шапочке, косо посаженной на голове, жена инженера, беспечная даже в самих своих движениях, в самой манере ступать по земле. — Я тоже сегодня того… — продолжал Коля. — Закус был мировой, и мои не заметили, как я потихонечку хлопнул парочку… — Он подул в лицо товарищу. — Пахнет?