«Завтра двинем в одно место…» Двинем! Толе незачем было спрашивать, что это за место. Он отлично знал — такое же точно, как десятки других, куда часто водит его с аккордеоном отчим. Опять будет в каком-нибудь чужом доме шумная пирушка, будет кислый, пронизанный спиртным перегаром и табачной вонью дух, будут дикие вопли под видом песен хором и танцы, похожие на драку, — а ему, Толе, придется играть весь вечер, играть без устали, играть все, что ни закажут шумные гуляки.

Аккордеон, некогда привезенный Егоровым с войны, после демобилизации в одном из городков Саксонии, — это сокровище, которое так осчастливило мальчика, страстного любителя музыки, стало теперь источником его тайных мук и позора… Не ходить? Да, он решился однажды и заявил отчиму, что больше таскаться с ним по пьянкам не станет.

Егоров в первую минуту опешил. Как это?.. Почему?.. Какая муха его укусила?

Не будет он ходить — и все… Противно!

Егоров озадаченно переглянулся с матерью:

— Настя, слышишь?

Тогда Толя начал стучать кулаком по столу, грозил и плакал. Стыдясь своих слез, размазывал их рукавом по носу и щекам, а они текли снова и снова.

Да что с ним такое случилось? Пусть скажет толком!

Мать приложила ладонь ко лбу — никакого жара. Ничего не понять.

— Гляди сама, Настя! — сказал тогда Егоров. — А то… Мое дело тут вроде — сторона… Только парню скоро пятнадцать лет! Мне, например, еще и девяти годов не исполнилось, а я уж в пастушонках бегал за полтора в месяц, да еще бога благодарил. А тут дурам двести — двести пятьдесят целковых в карман лезут, а он их отпихивает, да еще в слезы ударился. Дается счастье вот так, походя, за то только, что божье благословение у него в пальцах сидит, всего и трудов ему перебирать кнопки да клавиши на инструменте, — а он и то брезгает… Ну ладно, гляди сама, Настя… А я отстраняюсь.

Егоров, сердито хлопнув дверью, ушел. И кажется, на всю жизнь останется в памяти разговор с матерью наедине. Нельзя было ей втолковать самых простых вещей… Она говорила, что семья есть семья и что каждый за всех и все за одного. Конечно, проживут они и без его приработков, без его помощи. Но грех ему будет, грех! Ведь не мешки тяжелые таскать его посылают, не землю рыть…

У нее были милые, добрые, усталые глаза. У нее были сильные руки, не знающие роздыху с утра до поздней ночи. И он пожалел мать, он уступил ей, он согласился по-прежнему ходить с аккордеоном по вечеринкам, только чуточку реже прежнего, главным образом по субботам или по воскресеньям, а то никак не поспеть с уроками…

Что же было делать! Если бы отец — настоящий отец и работник, как у других, а не этот слабый, ленивый, жалкий человек с преждевременными морщинами у рта, с дымчатыми, как бутылочное стекло, ко всему на свете равнодушными и часто пьяными глазами…

Толя, добравшись чуть ли не к середине рассказа в книжке, вдруг заметил, что ничего не помнит из прочитанного. Он затруднился бы даже сказать, о чем в «Сне Макара» шла речь. Мальчик торопливо захлопнул книжку, поглядел на темные, с крупными, выпуклыми ногтями руки отчима. Егоров, уставившись куда-то в одну точку, барабанил по клеенке пальцами.

— Ты чего? — спросил он, почувствовав на себе пристальный взгляд пасынка.

Обе сестренки продолжали выкликать:

— Двадцать три!.. Семен Семенович — семьдесят семь!.. Девяносто — дедушка!

— В нашем классе есть сын одного Героя Советского Союза, — сказал Толя.

— Кто? Как фамилия?

— Есть еще три мальчика, — продолжал он, — внуки старых большевиков, есть и дети стахановцев. Про одного нашего стахановца даже в газетах писали.

— Кто? Как фамилия-то?

— Воронин. Он на строительстве, каменщик.

— Ну и что? Почему ты?.. Не понимаю.

— Ничего.

Уголком глаза Толя уловил, что мать в своем секторе насторожилась, выпрямилась в этот миг. Он обернулся к ней, чуточку даже изогнулся на табурете, чтобы краешек сырой простыни на веревке не мешал смотреть ей прямо в глаза.

— Ничего! — со злостью повторил он. — А только хорошо, когда у тебя есть отец, настоящий отец, которым гордиться можно… Вот что!

Мать торопливо направилась к столу. Мальчик, горячась и заметно дрожа, говорил:

— Это ничего, что вы мне не родной отец… Ничего… Пускай вы простой человек, не герой какой-нибудь, не Борткевич и не Воронин, не знаменитый скоростник и не рекордист — каменщик, не изобретатель, не начальник… Пускай! Не в этом дело… А только стыдно, очень стыдно, что вы такой… что вам на все наплевать.

Ласковая рука легла ему на плечо, и голову опахнуло теплым, домовитым запахом от красного фартука в цветочках.

— Опять тут у вас начинается… — услышал он над собой голос матери и искоса увидел, что Егоров скорчил обиженную гримасу.

— Тридцать пять!.. Барабанные палочки — одиннадцать… — доставали девочки из мешочка под столом цифры.

И вдруг обе сестренки, очень похожие друг на друга, с одинаковыми растопыренными светлыми косицами, одинаково вытянулись к темному окошку, одинаково смотрели и не верили собственным глазам.

— Снег идет? — шепотом спросила одна.

— Снег идет! — шепотом подтвердила другая.

В следующую секунду обе сорвались с мест, побросав лото, кинулись к окошку, вжались лицами в стекло.

Снег, видимо, падал давно. По всему двору не было больше ни единого черного пятнышка, все укрылось белейшим мягким ковром, и пушистый, высокий, ослепительной чистоты пласт обложил снаружи грани окна.

13. Встреча на Пятницкой

За ужином Егоров преобразился, скуку в миг сдунуло с его лица. Он положил себе на тарелку селедки, дымящейся картошки. Выводя над всем этим узоры постным маслом из бутылки, причмокивал, улыбался… Кажется, только в эти минуты, за едой, в нем просыпалась настоящая жизнь.

Глядя на него, и девочки стали есть с большим аппетитом. Насытившись, они разболтались о том, как будут кататься на саночках, лепить снежную бабу…

— Да, зима… — заметил Егоров. — А рано она нынче. Рано… — он покосился на кошку, что вкрадчиво терлась о его сапог. — Золотое время зима… Сколько теперь мяса этого пойдут разделывать у нас на комбинате! И свининку, и телятинку, и говядинку…

Потом девочки отправились умываться на ночь и чистить зубы. Мать готовила всем постели. Егоров отодвинул от себя тарелку, расчистил от крошек перед собой уголок, закурил, предоставив Толе перемыть и вытереть посуду, пол подмести, пройтись хорошенько по клеенке влажной, а потом и сухой тряпкой. Егоров курил, дымком и скукой опять заволакивало ему лицо.

— Зимой с шоферами на грузовиках поездить, — ни к кому не обращаясь, мечтательно произнес он, — хорошие дела можно делать… Хо-ро-о-шие!..

И как будто нарочно, как будто назло Толе, вздумалось ему сегодня уточнить, какие это дела. Не подозревая причин озлобленной вспышки мальчика перед ужином, он сильно подбавил ему горючего в сердце и после ужина.

— Бывают отчаянные! — с восхищением покрутил Егоров головой. — Ну, ни черта не боятся! И действительно, все им с рук сходит. Другой попользуется там каким-нибудь фунтиком сала или кружочком колбасы — готов! Заработал десять лет! Той колбасе пять рублей цена, а человеку за нее полная гибель. А эти лихие, смелые, понимаешь, орлиной хватки ребята, у них голова по-другому варит. Глядишь, им цельная тушка, а то и две очистится… Да как!.. Все шито-крыто, хоть с микроскопом по документам шарь — нигде ни сучка, ни задоринки. Тушки будто никогда и не бывало…

Толя в этот миг, перегнувшись через стол, протирал клеенку возле локтей отчима, да так и застыл перед самым его носом. Жажда сопоставлений всего, что говорится здесь, со всем, что он слышит там, получила новую пищу.

— Значит… воруют? — спросил он таким голосом, будто нечаянно глотнул отравы.

— Значит. Да называй, как хочешь.

— Вот теперь?

— А бывает, конечно, что и в другую пору, а только зимой особенно. Тут, видишь ты, какое дело… — Он пальцем поманил мальчика еще ближе к себе и пошептал ему в самое ухо: — Куда способнее зимой-то, в морозец! Припрятали тушку да потихоньку и разбазарили ее по частям…