— Нет как будто…

— Рассказывай! Понюхай лучше. — Он подул еще раз. — Ну?

— Немножко есть.

— На апельсиновых корках настоена. Чувствуешь?.. А ты что пил?

— Еще что придумаешь! Ничего… Где же!

— Не ври, не ври! А то я не слышу! За аккордеоном к мастеру ходил в полночь! — рассмеялся он и, похлопав ладонью по футляру за спиной приятеля, сказал: — Пошли!

Они отправились вместе — Толя, смущенный до того, что ноги у него цеплялись друг за дружку, и Коля, оживленный, со смеющимися, проницательными, обо всем догадывающимися глазами.

— Значит, ты все-таки поигрываешь на своем аккордеоне!.. А я жалел: забросил парень музыку!

14. Коля сочиняет новую историю

На другой день было много уроков в классе, все шесть, — и лишь четвертый из них Конституция. Четвертый! Как долго его дожидаться!..

От раннего снега за окнами, от деревьев, укутанных в чистые, сверкающие чехлы, от яркого, глубокой синевы неба в классах стало светло и празднично. Кроме того, на переменах только и разговоров было, что о многочисленных приготовлениях к Октябрьскому вечеру: будут гости — ученицы соседней женской школы; редколлегия готовит небывалую, двухметровую стенную газету со многими рисунками в красках; музыкальный и драматический кружки каждый день усиленно репетируют; в большом зале уже обивают свежим алым бархатом портреты Ленина и Сталина; монтеры на заднем дворе мастерят транспаранты для иллюминации…

Праздник! А Татьяна Егоровна очень просто влепит Толе двойку в четверти…

Толя изнемог от ожидания. К концу третьего урока (то была география с добрейшим Василием Михайловичем) мальчика вдруг охватила непреодолимая нервная зевота, частая и долгая, до краски в лице и до слез.

Географ, нахмурившись, прервал путешествие с указкой по карте Южной Америки, сказал:

— Скворцов! Тебе, я вижу, невыносимо скучно? Выйди из класса.

Толя в крайнем смущении извинился, что-то пробормотал насчет нездоровья.

— Ну, в таком случае домой иди… Ступай, ступай!

Пришлось подчиниться.

В это самое время внизу, в своем кабинете рядом с раздевалкой, директор взглянул на часы — оставалось до большой перемены три минуты. Ребята слишком громко держат себя в последнее время на переменах, надо их утихомирить… Александр Петрович вышел из кабинета, медленно поднялся на площадку второго этажа и здесь остановился, дожидаясь…

Обе уборщицы в вестибюле беспокойно наблюдали за ним: должно быть, он внимательно всматривается, хорошо ли промыта серая, в темных крапинах гранитная лестница и нет ли пятен на стенах, крытых масляной краской.

Но директор уборщиц не звал, никаких замечаний не собирался им делать. Он стоял, прислонившись к полированной, круто изгибающейся штанге лестничных перил, и спокойно дожидался конца урока. Вот он поднял голову, насторожился: по ступеням широкой и пустынной в эти минуты лестницы послышались одинокие шаги, они приближались… Наверху показался и замер при виде директора ученик. Александр Петрович молча, движением пальца, подозвал его к себе.

— За что? — спросил он коротко и прямо.

Толя Скворцов не успел ответить. Грянул звонок. Директор велел ученику подождать здесь, возле него, на площадке. Хлопнула наверху одна дверь, другая. Оглушительный и все нарастающий гул хлынул в коридоры, потоком ринулся к лестнице. Казалось, нет на свете силы, способной унять этот все нарастающий шум. Но достаточно было передним рядам школьников встретиться со спокойным, но укоризненным взглядом директора, как стал быстро затихать топот на всех лестничных пролетах и приглушились крики.

— Спокойнее нельзя?

Александру Петровичу не понадобилось говорить ничего больше. Оказалось, можно и спокойнее…

Так большая перемена в этот день была направлена в тихие берега, после чего директор увел Толю Скворцова к себе в кабинет.

— Ну, рассказывай: что ты натворил? С какого урока тебя выставили?

— С географии.

— Это у Василия-то Михайловича! Вывести из себя Василия Михайловича? Ну, знаешь ли, это задача! Значит, очень постарался?

— Ничего не старался… А только я сегодня больной… то есть не больной вовсе, а хуже… Мне по Конституции исправляться. Последний урок… У всех праздник, а у меня…

— Погоди, погоди! Отвечай на вопрос: за что тебя из класса выставили?

— Не знаю… Вдруг зевота на меня напала.

— Какая еще зевота?

— Ну, такая… обыкновенная и непонятная. Никак нельзя удержаться, зеваешь до слез. А Василий Михайлович, конечно, подумал, что это я от географии, и выгнал… А я очень люблю географию.

Директор пристально и молча глядел на мальчика.

— Хорошо, — сказал он. — Иди… Когда у вас Конституция? На четвертом?.. Иди, погуляй, успокойся.

Бесконечно тянулась большая перемена. Перед самым уроком Толя вернулся в класс. Он увидел Харламова, Громова и еще нескольких учеников, собравшихся в кружок, и по тому, как разводил руками Коля, изображая разудалую, залихватскую игру во всю ширь гармони, как он плечами поводил, ногой притопывал и мотал из стороны в сторону будто бы охмелевшей головой, было ясно, что он опять, упиваясь, сочиняет свои истории — и на этот раз то была история про Толю, про вчерашнюю ночную встречу с ним на Пятницкой улице.

Толя подбежал к Харламову, ухватил его за локоть. Харламов оглянулся, сказал с веселым укором:

— Эх, ты, голова! Тоже мне, гуляка! Разоспался на уроке… Зевает — чуть географа не проглотил. Я вчера погулял как бы не больше твоего — и видишь, все в порядке. И выспался отлично.

— Трепач! Ну, какое же ты трепло!

— Ничего не слышал, а обижаешься.

— Да я хоть не слышал, но я видел, как ты здесь… Я ничего не слышал, а могу повторить слово в слово все, что ты наболтал тут про меня. Хочешь?

Но класс уже разбегался по местам, за парты, — вошла Татьяна Егоровна.

15. Октябрь в ноябре

— С наступающим праздником! — начала свой последний предоктябрьский урок Татьяна Егоровна завуч и преподавательница Конституции.

Она уселась за учительский столик, долго глядела на окошко, о чем-то думая.

— Октябрь! — сказала она. — Двадцать пятое октября по старому стилю, седьмое ноября по стилю новому… Октябрь в ноябре! — И, повернувшись лицом ко всему классу, прибавила: — Вот об этом дне и по поводу этого дня давайте сегодня с вами побеседуем, ребята…

«Все кончено. Не вызовет!» — понял Толя.

— Кто из вас знает клятву Сталина над ленинским гробом?

Несколько учеников подняли руки. Она одобрительно кивнула им.

— Всех вас в ту пору еще не было на свете, мальчики, — продолжала она. — И даже люди моего поколения, ваши отцы и матери, были тогда совсем маленькими детьми, когда умер Ленин…

Она слегка повернула голову, глянула на растения в горшках, что были расставлены по всем подоконникам, на бегонии с их широкими крапчатыми листьями и на перистые, острые метелки карликовых пальм и попросила раскрыть учебник Конституции.

— Громов, — сказал она, — читайте вслух.

Алеша стал читать о том, что завещал стране, умирая, Ленин. Он начал:

— «Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам держать высоко и хранить в чистоте великое звание члена партии…»

Татьяна Егоровна вместо него произнесла на память, раздельно и торжественно, следующую далее фразу:

— «Клянемся тебе, товарищ Ленин, что мы с честью выполним эту твою заповедь!»

Она велела продолжать, и Алеша читал:

— «Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам хранить единство нашей партии, как зеницу ока…»

И опять Татьяна Егоровна прервала его, произнесла твердо и четко:

— «Клянемся тебе, товарищ Ленин, что мы с честью выполним и эту твою заповедь!»

Возбуждаемый словами сталинской речи над гробом Ленина и этой новой формой школьного их изучения, Алеша от пункта к пункту все повышал голос, а Татьяна Егоровна всякий раз завершала новую ленинскую заповедь новой сталинской клятвой со спокойствием и строгостью: