— Ну, это уже слишком! — очнувшись, начали обмениваться своими соображениями женщины. — Аплодисменты в школе! Аплодисменты на экзамене! Неслыханно! Это уже чересчур, я бы сказала…

— Просто безобразие! Непедагогично, наконец! — возмущается басом сердитая женщина.

— Вы не правы… Вы совершенно не правы! — убеждает ее женщина с добрым взглядом. — Все-таки здесь ведь не простая школа, а…

Сверху послышался прелюд Шопена.

— Что еще такое? Кто же сегодня Шопен? Вы не слыхали, кто Шопен?

— Не знаю… Моя — Чайковский!

— Моя — Прокофьев… Из «Золушки».

— А моя — Бородин!.. Странно! Никто не говорил про Шопена. Не упоминал даже! Не понимаю.

И после Шопена были аплодисменты.

На вершине лестницы вскоре показался Кузьма. Алеша и Толя наблюдали, как он медленно спускался, переступая согнутыми по-стариковски в коленях ногами. Женщины торопили его, опрашивая нетерпеливым шепотом:

— Кто? Кто?.. Да ну же, Кузьма! Что вы молчите? Кто?

Лишь сойдя с последней ступеньки, Кузьма ответил:

— Кто! Кто!.. Ясно, кто! Все она же… Вера Георгиевна попросила ее на бис исполнить Шопена.

Кузьма с гордым видом оглаживал реденькую бороденку. Он уже уходил от женщин, повторяя: «Она!.. Кто же еще… Все она!.. А кому еще в этом классе?» — но женщины следовали за ним неотступно, и сердитая все шипела у него над плечом, до тех пор, пока он не остановился и, смерив ее укоряющим взглядом, сказал:

— А что ж тут такого? Ничего такого нет! Заслужила — так и похлопали. Ваша, бог даст, станцует вот этак, так и вашей похлопают. Обыкновенное дело. Я и сам, за дверями стоял, не удержался, похлопал…

Тут он заметил чужих ребятишек и направился прямо к ним решительным, твердым, неожиданно быстрым шагом.

— А вам чего здесь? Кто такие? Зачем? — сурово шевелил он бровями.

— Здравствуйте, дядя Кузьма! — робко поздоровался Алеша. — Мы тут… Мы ничего…

— А ничего — так и нечего… Ступайте откуда пришли!

— Нам Субботина велела.

— Чего? Как? Что она вам велела?

— То есть не велела, а сказала… Сегодня и у нас и у нее последний экзамен, дядя Кузьма, ну и вот… Она сказала, чтоб пришли… Мы вместе мороженое пойдем есть…

— Мороженое? А-а-а, так бы и говорили… Не признал вас сразу. Это вы, что ли, которые танцевать не умеете?

— Мы.

— Понятно… А ну, пошли! Пошли, пошли, говорю! — сердито закричал он.

Ребята не посмели ослушаться и уходили вслед за сторожем вон из школы. Кузьма выбрался на широкий подъезд, знаками манил дальше, дальше за собой, вошел в дворовый сквер…

— А ну, стойте здесь! — приказал он.

Нерешительно потоптавшись перед газоном, Кузьма неловко прыгнул, но одолеть маленькую зеленую лужайку не смог, зашагал дальше прямо по траве виновато, на цыпочках, пробрался к самой ограде. Здесь, согнувшись, кряхтя, он долго возился у кустов, наломал порядочную охапку сирени, после чего стороной, вдоль железной ограды, вернулся к ребятам.

— Держите! — все так же строго сказал он, передавая им еще мокрые после недавней грозы душистые ветки с гроздьями. — Да ну, берите, когда дают! Слыхали, как Субботина нынче танцевала? По-нашему, по-сокращенному сказать — па-де-де, а потом еще и Шопена на бис. Слыхали? Так поздравить надо! Сейчас она выйдет, отдадите ей сирень-то…

И, сунув в руки ошеломленным ребятам цветы, пошел старик назад, к своему табуретику у зеркальной двери.

38. Снова лето

И снова лето.

Ребята почувствовали его наступление сразу же после экзамена по литературе, в третьем часу дня. Оно опахнуло их теплом и радостью на освеженных грозою улицах. Оно просияло им золотыми, жаркими стрелами закатного солнца в миг, когда Наташа, окруженная подругами, принимала из рук в руки охапку сирени. Оно побаловало их в кафе, за столиком с гладкой мраморной поверхностью, разноцветными шариками мороженого в мельхиоровых, запотевших от холода вазочках. Но окончательно, по всей форме, утвердилось оно спустя два дня, когда Алеша и Толя получили годовые табели с вписанной в них благодарностью от педагогического совета.

Был субботний вечер. Во всякую субботу можно было и видеть, и слышать, и даже обонять приближение выходного, праздничного дня — оно сказывалось в звучании особенных субботних голосов дома, в самом выражении лиц и взглядов, и в непременных, распространяющихся на всю квартиру, сдобных, вкусных запахах домашнего печенья, только что вынутого из духовки… Но сегодня выдалась суббота не простая, а особенная, исключительная: за нею открывались летние каникулы, и ей предшествовали уже не короткие недельные итоги трудовых буден, а все события осени зимы и весны зараз, результаты долгого и сложного с честью прожитого учебного года.

Поздний час. Семья отужинала. Алеша вышел на балкон.

Внизу, на асфальтированном участке двора, молодежь танцевала под баян. Девушки и парни кружились молча и деловито, лишь изредка обмениваясь замечанием или смешком.

Алеша давно заметил странную особенность акустики в этом узком пролете двора: снизу вверх доносится каждый, даже самый слабый звук, даже шорох подметок и каблуков, переступающих в танце по асфальту: с высоты же балкона на седьмом этаже приходилось кричать изо всех сил, чтобы быть услышанным на земле.

Молодежь внизу, немного поплясав, уходила вместе с баянистом за ворота. Звонкий девичий голос затянул песню о Москве, басовые лады гармони тотчас бережно охватили мелодию, понеся ее на себе. Разом к песне присоединились другие голоса, мужские и женские. Некоторое время песня еще слышалась за воротами, потом она удалялась, замирая… И вот уже наступила глубокая ночная летняя тишь. Спокойно и величаво простерся перед Алешей океан московских крыш.

Алеша залюбовался привычной, но никогда не теряющей своей волшебной силы панорамой города и вдруг уловил снизу знакомые голоса: на полупути между большим многоэтажным домом и маленьким «красным» стояли Толя и Коля, переговариваясь друг с другом. В первую минуту Алеша даже не поверил себе… Он далеко перегнулся над оградой, настороженно вслушиваясь. Но и без того каждое слово отчетливо долетало к нему.

Харламов покончил с «эскимо» на щепочке, вытер руки платком и затем еще похлопал ладонью о ладонь, и эти звуки тоже пронеслись над двором громко и ясно, как будто с расстояния в два-три шага от Алеши.

— Да, я не хотел, — сказал Харламов, — не хотел, а все-таки все само собой так оборачивалось. Ты скажи ему… Хорошо?

Прошло несколько секунд в совершенном молчании, потом Коля спросил еще раз:

— Скажешь?

Тишайший и нежный, подобный звукам флейты, свист был ему ответом. Так случается с Толей, когда он бывает захвачен врасплох и хочет выиграть время для ответа.

— Конечно, я понимаю, — продолжал Харламов, — пусть из этого ничего не выйдет и мы не будем никогда больше друзьями… Но ты все-таки скажи Алеше… Просто я хочу, чтобы вы оба знали, что я очень жалею.

— Хорошо, я скажу.

Толя снова посвистел задумчиво, потом прибавил:

— А как же ты говорил, что в Коктебель собираешься?

— Теперь не поеду. Мама настаивает, а я отказался, потому что так лучше.

И тут, объясняя свое новое решение, Харламов передал свой разговор в директорском кабинете с Александром Петровичем, с Татьяной Егоровной и Евгенией Николаевной, потом о новой встрече с заведующей учебной частью и о вызове на бюро райкома…

Так узнал Алеша, что школа и райком комсомола привлекли Харламова для работы вожатым в одном из летних пионерских лагерей под Москвой.

Завуч и классная руководительница убеждали Колю непременно поехать на лето не в Коктебель с мамой, а именно с ребятами в пионерский лагерь. Там он дружно поработает вместе с другими вожатыми, там он и отдохнет отлично.

— Я согласился. Не знаю… Мне еще никогда не приходилось жить в пионерском лагере. И вожатым я не был. Но мне в райкоме сказали, чтоб я не сомневался, что мне там помогут…

— Конечно, справишься, — успокаивал Толя, — если захочешь… Кто-кто, а ты справишься, если по-настоящему возьмешься.