И опять этот девятнадцатилетний парень с крепкой, ощутимо выпирающей под синей рубашкой мускулатурой с детским простодушием залюбовался блеском хромированной стали на своих часиках.

— Ой! Ребята! Гляди! — удивился он. — Гляди! — Он прикрыл часы сложенной ковшиком ладонью и с гордостью показывал всем трем мальчикам поочередно, как в узенькой щели без света фосфоресцируют по кругу цифры. — А я и не знал… Вот это да! Отколол я себе подходящие часики, а?

— Цилиндрические? — равнодушно спросил Коля.

Рычков сначала медленно отстранился от него, пристально и молча всматривался ему в лицо, потом протяжно переспросил: «Ци-лин-дри-чес-кие?» — и вдруг, закинув голову, затрясся в беззвучном смехе; казалось, ему нестерпимо хочется и никак не удается чихнуть.

— Цилиндрические? А семнадцать камней не хочешь?

Коля тайком подмигнул обоим своим приятелям и с фальшивым смирением произнес:

— О!

— А ты думал!

— А ну, давайте, давайте… Покажите, какие там у вас камни!

— А уж известно, какие…

Рычков с величайшей охотой снял часы с руки, перочинным ножичком отколупнул заднюю крышку.

— Ну, где ж они? — спросил Коля.

— Раз ты знаток, ты и гляди… Я по часам не специалист.

— Гляди не гляди… нет никаких камней.

— Не может того быть… Должно, вот это они и есть… Вот, блестят. Видишь? И здесь, и тут, и тут…

— Вот это? Вот это, по-вашему, камни?

— А что же это, по-твоему?

— Вы у кого покупали? Вы, конечно, с рук купили? У случайного человека, на улице? Признавайтесь!

Алеша оставался нейтральным в зачинавшейся игре, а Толя сердился и исподтишка тянул приятеля за полу. Безуспешно! Слишком любил Коля Харламов всякие «розыгрыши», чтобы не воспользоваться случаем.

— Швейцарские бы, — продолжал он, — другое дело… Швейцарские хороши. Лонжин, например, или Мозер. Это действительно, ничего не скажешь, первоклассные механизмы… А это, у вас, — пренебрежительно махнул он рукой, — даже не разберешь, какая фирма. Как бы не штампованная американская дрянь… Ну кто же так легкомысленно покупает у первого встречного! Ай-яй-яй!.. И много отдали?

Рычков пытался что-то сказать, но Коля не хотел и слушать его, он пустился в свои обычные фантастические измышления и уже с гипнотизирующей быстротой и легкостью рассказывал всевозможные истории о доверчивых простаках и ловких жуликах…

— Да, но ведь я… я же не на улице! — наконец-то ввернул свое возражение Миша Рычков. — Я же в магазине покупал! Понятно?

— Да не верьте вы! — у Толи изменился голос от смущения. — Право, он у нас такой выдумщик… Вы не слушайте его. Лучше скажите: кто такой Борткевич? Нам Алеша, правда, немножко сказал, но вы, наверное, больше знаете.

— Борткевич? — как эхо, повторил Рычков, опасливо поглядывая на Колю-шутника и с укоризной погрозив ему пальцем. — Да-а-а! — вздохнул он. — Так ты спрашивал про Борткевича? — обратился он к Толе. — Вот, ребятки, я вам скажу, недавно конференция была! Ученые собрались, профессора, был даже один академик, старичок в диковинной такой матерчатой черной шапочке. Ну, и стахановцы, конечно, наши скоростники, из разных городов съехались. Петр Степанович нам всем, которые сейчас у него там пиво пьют, тоже исхлопотал билетики… Хорошо! Сидим слушаем. Всходит на трибуну один ученый, другой… А потом еще один. Как пошел формулами чесать и у доски мелом раз-раз — готов чертеж… Ему — аплодисменты! Другим тоже, но только под конец, когда им с кафедры сходить, аккуратно похлопают, а этого раз пять среди доклада прерывали… Кто ж такой? Из какого института? Как по-вашему?

Рычков помолчал, будто ответа дожидаясь, и потом, склонившись к Толе, шепнул ему в лицо:

— А это, оказывается, он и есть.

— Кто он? — не понял мальчик.

— Ты про кого спрашивал? Ты про Борткевича спрашивал?

— Ну да.

— Он и есть.

— Ученый этот?

— Токарь из Ленинграда! Об том и весь разговор. Наш брат, простой рабочий… Вот, брат, какие нынче рабочие! Что твой профессор!

И с этой минуты понятнее стало Толе Скворцову, о чем с таким пылом беседуют за стаканом пива мастера в соседней комнате и почему Рычков, слишком молодой, чтобы с полным весом подавать свой голос в компании старых рабочих, потянулся сюда, к ребятам, и здесь выложил все, чем переполнена душа и чем светят карие, слегка охмелевшие глаза.

Позже, когда ребятишки выбрались из дому, Толя накинулся с упреками на приятеля:

— А еще комсомолец! Чудной ты какой-то, Николай, честное слово! Никогда не разбираешься, где можно, а где нельзя забавляться твоими шуточками… Прицепился! Кого разыгрываешь! Стахановца!

— А хоть и стахановец… Чуточку выпивши, кажется… И сразу видать, что простачок. Как маленький или блаженный. Почему не пошутить?

— А ну тебя! — Толя сердился тем больше, что и Алеша с легкой улыбкой вспоминал о часиках и новеньких, скрипучих сапогах Рычкова.

В запутанных дворах ребят сразу проняло крепким ноябрьским дыханием.

В безветренном, но колком воздухе изредка реяло нечто неуловимое. Неужели снежинки? Алеша вытянул руку, и вот на обшлаге рукава осела одна крошечная мохнатая звездочка. Все трое, как завороженные, глядели на нее, пока не растаяли, не расплылись ее волшебные очертания.

— Снег идет! — тихо и восхищенно произнес Алеша.

Этажи окон глядели отовсюду цветными пятнами, темнели пустые крыши, зябли голые деревья.

— Снег! — торжественно объявил и Коля, показывая еще на один причудливый кристаллик, опустившийся ему на самый краешек плеча.

«Снег! — не вслух, про себя, подумал Толя. — А как не вызовет в понедельник Татьяна Егоровна, будет мне тогда снег…»

Алеша и Коля уже без всяких колебаний решили гулять сегодня, просто гулять, шагать по звонкой земле из улицы в улицу, — может быть, вот-вот снег пойдет и по-настоящему! Ах, хорошо бы! Скатать первый снежок — плотный, хрустящий комочек… Побросаться снежками с какой-нибудь мимо идущей группой девчат — то-то будет визгу и смеха!

Оживленно болтая, они пробирались темными дворами к мостам и широким улицам, полным огней. Толя следовал некоторое время за ними, но едва достигли они людных мест — набережной и нового большого сквера с розовыми гранитными столбами у входа, — как он, притворяясь, что сильно зазяб, повернул назад, домой. Напрасно друзья кричали ему вдогонку — он бежал, не оглядываясь.

Дома мать стирала в корыте. Пар подымался мглою к потолку. Проворно двигались руки в мыльной пене, открытые выше локтей, сильные, неутомимые, добрые руки матери. За столом, покрытым клеенкой, сидели отец и две сестрицы-близнецы, второклассницы. Отец, — вернее, тот, кого Толя нехотя называл так, — медленно свернул папироску, так же неторопливо облизнул ее, прикурил, но спичку не бросил, пристально следил, как догорела она и как потом, тускнея, сворачивалась червем. В каждом движении его были скука, лень, равнодушие. А две девочки, играя в лото, вытаскивали откуда-то из-под стола крошечные бочоночки с цифрами и потом долго не верили, что на картонках перед ними таких цифр нет.

Толя уселся с короленковским «Сном Макара» под свет зеленого рожка, но тут же, увидев, что мать заканчивает стирку, достал из-за сундука большую свернутую веревку, протянул ее на высоте по всей комнате, от трубы отопления до форточки в окне и далее назад, под углом, от форточки до двери.

— Толя! — позвал отец.

— Что вам?

— Вот чего… Завтра вечером никуда не ходи, двинем с тобой в одно место…

Вскоре белье, развешанное по треугольнику в высоте, разделило комнату на секторы, и в каждом секторе был свой, отдельный мир: один — в темной глубине, где мать после целого дня работы на конфетной фабрике, едва управившись со стиркой дома, уже занялась новым делом — готовила ужин семье, другой — за освещенным столом, третий — с кроватью и широким сундуком, с плетеным ковриком на полу, лежа на котором, кошка любовалась резвящимся вкруг нее новым потомством.

В другое время книга сразу увела бы Толю далеко прочь… Если не первая же ссора Макара со своей драчливой старухой, то поиски лисицы в чужих капканах высвободили бы его ото всех горьких мыслей. Но нынче воображение мальчика оставалось бессильным, мысль его упрямо возвращалась либо к понедельнику с его последним уроком Конституции, либо к сопоставлениям своего домашнего мира с Алешиным. И какое это было невыгодное сравнение!