Тут он вспомнил про трубку, чиркнул спичкой, закурил и, с наслаждением затягиваясь и испуская дым, сказал:

— Ясно тебе? Пока жив, все учишься… Да не как-нибудь, милый, не с одним только простым старанием, через силу, а с любовью. Непременно с любовью!

На Алеше в этот вечер была фланелевая коричневая в клетку сорочка. Ему стало жарко. Он торопливо расстегнул ее, но, не почувствовав облегчения, поднялся, зашагал по комнате взад-вперед.

— А загадки, брат, загадывать себе и другим… Ишь ты!.. — сказал отец, поворачиваясь на стуле ему вслед. — А я тебе сразу скажу, в чем тут причина… Евгении Николаевне я смолчал, тебя жалея, а сейчас, с глазу на глаз с тобой, скажу… Любви у тебя никакой нету! Охоты настоящей к учению нету… Работаешь? Да знаю, что работаешь… Слово дал и слово свое как будто держишь, да только через силу держишь, через скуку, через отвращение к делу своему — вот оно и толку не получается. Во всяком деле, сынок, без любви ничего хорошего не бывает. И не будет… Никогда не будет! И на завод придешь — имей в виду: не будет тебе удачи, пока не поймешь как следует, в чем сила.

— А где ее добыть?

— Кого? Что добыть? Силу?

— Да не силу, а вот то самое, о чем ты толкуешь!

— То есть?.. Что? Любовь, что ли? Где любовь добыть?

— Да! Где эту самую твою любовь выдают? И по скольку на человека? Скажи — я бы сбегал, может допросился бы…

С этого мига как будто громче и отчетливее стали щелкать ходики, из-за отцовских усов медленной струйкой исходил дымок, а рука его с трубкой поднялась выше, еще выше, как будто не трубка, а фонарь в ней, и отцу захотелось получше осветить и внимательнее оглядеть лицо сына.

— Советы! Советы! — возбужденно встряхивая головой, повторял Алеша, и мягкие каштановые волосы падали ему на лоб. — Кому не лень, каждый дает советы… Любовь!

— А для этого? — отец в заметном смущении кивнул на верстак с тисками, на полочки с моделями. — Для всего этого ты где же любовь брал?

— Сама пришла.

— Как это «сама»?.. Не бывает, чтобы «сама»!

— А вот пришла. Не искал, не просил, а она — и вот она… Сидит во мне, в пальцах играет.

— Ни с того, ни с сего? Зазевался, а она в тебя живчиком прыг — и кончено?

Алеша беспокойно осматривался. Казалось, он искал по всей комнате, на чем бы остановиться взглядом, и не находил. С одинаковым разочарованием отворачивался он и от розового стаканчика из пластмассы с карандашами и вставочками на своем столе, и от коврика на полу, возле постели, и от отцовского галстука, за время разговора сползшего легонько набок, и от новенькой, подвешенной на гвоздике пилки с зубчиками, отдающими синевой.

— Когда ее нет, любви, так нет! И взять ее неоткуда. Взаймы не попросишь. Любовь! — снова произнес Алеша с упреком. — А то я без тебя не знаю! Другой раз бьешься над задачей какой-нибудь, до полного тумана засиживаешься — и ни с места! Так где же она, твоя любовь? Почему не приходит? Куда бежит от меня и прячется?

И много еще говорил Алеша, шагая по комнате, и отец уже молча наблюдал за ним, и левый глаз у него прищурился — верный знак слабеющего сопротивления, — и он всё ворочал головой вслед за худенькой, быстрой и статной фигуркой сына.

— Ладно, Алешка! — согласился он, переводя взгляд за темное окно. — Неволить не стану… Последнее это дело — неволить. Кончай семь классов… На завод — так на завод!

12. Снег идет

В начале ноября, в один из субботних вечеров, у Алеши собрались его приятели. Поговорили о делах, посочувствовали Толе, которому Татьяна Егоровна ни за что не хотела простить вины: однажды он не выучил урока по Конституции, даже не заглянул в учебник, а она, как на грех, вызвала его и очень рассердилась, оскорбилась даже… С тех пор, сколько Толя пи напрашивался, она не давала ему исправиться. А уже близился праздник, и с ним конец четверти! В понедельник — последний урок Конституции!..

Потом мальчики сообща стали обдумывать: чем бы занять свободный вечер? Время моросящей осенней скуки миновало, студеные ветры обсушили землю, первые заморозки придали ей чистую, звонкую крепость, по дворам опять начинались футбольные бои… Но можно было также пересечь в каком-нибудь троллейбусе весь город, ехать и ехать без всякой цели — просто смотреть на дома, на мосты, на бульвары, видеть вокруг столько людей… А если посидеть сегодня у Алеши, тоже, пожалуй, будет интересно: к его отцу, к Петру Степановичу, пришли товарищи с завода, шесть человек… Александра Семеновна и бабушка холодят для них пиво на кухне, в раковине, под толстой струей из крана… А мастера в соседней комнате гудят, шумят, смеются… Очень интересно!

— Наклоны инструмента… Конференция новаторов… Резцы с отрицательными углами… — доносится оттуда.

Алешиным друзьям не понять было, о чем у них речь, зато сам Алеша во многом разбирался и охотно брался за комментарии.

Иной раз голоса смешивались, сталкивались, как будто схватывались в шутливой пробе сил, и вдруг все обрывалось смехом, а там вскоре вслед за дружным и громким взрывом веселья снова слышался ровный гул сосредоточенной, убеждающей речи. Хозяин помалкивал, — редко, совсем редко прорывался его басок с односложным замечанием, с ироническим возгласом или с назидательным упоминанием имени Борткевича.

— А кто это у них Борткевич? — спросил Толя.

— Нет там никакого Борткевича, — ответил Алеша и тут же объяснил, кто он такой, этот первый зачинатель скоростного резания металла. — Ну что же мы все-таки придумаем? — решительно обратился он к приятелям. — Может, пойдем на улицу, а уж там видно будет?

Толя попросил подождать еще немного. Он подобрался к самой двери, приоткрытой в коридор.

— Вибрация при усиленных скоростях шпинделя… Сокращение вспомогательного времени… Фрезы обыкновенные, нарезные, и фрезы витые…

Толя ровно ничего не понимал и все-таки внимательно слушал, довольствуясь самым звучанием голосов и с завистью улавливая в них жар истинного увлечения больших людей, занятых большим делом… Ах, если бы и у него дома что-нибудь подобное!.. Хорошо Алеше… Хорошо и Коле… Да и все кругом вправе гордиться своими отцами… Все! Только не он…

От этих мыслей взгляд его опять становился подозрительно влажным и горячим. Алеша озабоченно, украдкой, начинал присматриваться к другу.

Тут вскоре Александра Семеновна прошла по коридору на кухню в сопровождении одного из гостей, совсем еще молодого паренька в громко поскрипывающих сапогах. На обратном пути, на ходу вытирая мокрые бутылки тряпкой, гость этот увидел ребятишек за дверью и радостно закивал им. Он поспешно передал Александре Семеновне из рук в руки бутылки, а сам ступил за порог к мальчикам, плотно прикрыл за собой дверь.

— Алешка! Так ты, оказывается, дома? А я думал — гоняешь где-нибудь… Такая тишь — ни напильника, ни рубанка, ни дрели не слышно. Здорово! А это кто? Твои одноклассники? Ну, будем знакомы, — обратился он к двум остальным школьникам и назвался: — Рычков Миша.

Действительно ли он так обрадовался ребятам или благодушие, довольство минутой, а то и легкий хмель были тому виной, но смуглое, тщательно выбритое лицо его сияло. Улыбка светилась и на тугих его скулах, и на подбородке с ямочкой, и даже на высоком, чуточку влажном лбу с ниспадающей прядью черных волос.

— Мы тут слушали, слушали про ваши заводские дела… — сказал Толя, — хоть не понимаем ничего, а все слушаем.

— Что ж тут не понять!

Сквозь плотно закрытую дверь уже не разобрать было ни единого слова, только ровный гул доносился из соседней комнаты. Но Рычков, вытянув указательный палец к стене, секунду помедлил, сказал:

— Во!.. Колет и колет нам глаза Петр Степанович: у нас семьсот — восемьсот метров в минуту, а кое-где нынче режут металл уже со скоростью двух тысяч в минуту — сто двадцать километров в час!.. Так, во-первых, то ж мировой рекорд! Сколько их, таких резальщиков, на весь божий свет? Раз-два — и обчелся. А во-вторых, то принять во внимание, что у нас на круг, по всем станкам отделения, в среднем получается семьсот — восемьсот, а прежде ведь семьдесят — восемьдесят метров всего резали, и то считалось не в укор… Не-е-ет! — торжествующим тоном произнес он и, склонив набок голову, с улыбкой загляделся на свои часики с металлической чешуйчатой застежкой. — Нет, мы свое берем как следует… И дальше брать будем! Эх, ребятки! — Он торопливо посмотрел каждому в глаза, точно выбирая, с кем лучше поделиться радостью. Остановился на Коле, положил большую горячую ладонь ему на колено, сказал: — Жалко, не пустят вас на завод, поглядеть хоть… Запустишь станок на полторы-две тысячи оборотов, стружка идет сначала бледненькая, голубоватенькая — и вдруг начинает багроветь, горит, рдеет, ярится, все крепче, все крепче, понимаешь, наливается жаром и вот уже пышет, как огонь, как пламя… Красота! Черт! Как будто в самом себе чувствуешь тогда эту силищу, ни перед чем в мире не спасуешь… Ей-богу!