Погода в ту пору стояла ровно по заказу. Стога вырастали один за другим, как грибы. Отец хоть и уставал, а веселым ходил, радовался: будет и себе сено, будет и на продажу. А все вокруг дышало жаром и давно просило дождя. До того просило, что даже отец сказал однажды:

— Бог с ним, с сеном, черное получится, так подсолим, съедят; дождя надо. Такого, чтобы суток на двое зарядил.

Просохло все, брусника горит, даже листья на деревьях обвисли, как у свиней уши. Лесные пожары могут пойти — беда тогда. Только бы дождем хлеба не уложило. Говорят, в этом году на Больших гарях урожай не хуже прошлогоднего, а на Малых и того лучше. Снова хлеба будет хоть завались, если не случится ничего худого.

— Что с ним случится? — вставил Коля.

— Как что? Дождем и ветром может все искрутить, уложить. Пожар не дай бог — лес-то рядом. Град опять же… В крестьянстве каждое лето беспокойно, все время нервы наружу: пакость какая-нибудь да подвалит. Вот вам пример: дождя давно все просит, а он не идет. Для сенокоса это хорошо. А для хлебов — гиблое дело, если еще сушь продержится.

И дождь собрался, всю Тавду захватил по сотне километров направо и налево. Сперва погода почти неделю набивала себе цену, все выламывалась, ровно нарочно волынила, чтобы пуще упрашивали ее: то мороком затянет все вокруг без единого ветерка и парит так немилосердно, что дышать нечем, то вдруг тучи промчатся, нигде не задерживаясь, ровно наперегонки, то далеко-далеко за лесом глухо прогремит гром и надолго затихнет. Ночами даже слабый огонек высекало небесное кресиво, без грома, где-то в самой дали, ниже горизонта. А на шестой день, после полудня, темные тучи враз разбухли, сошлись все, замуровали солнце и сплошь обложили небо. Оно почернело, зло насупилось, и по нему загрохотала кованая колесница Ильи Пророка.

Чувствуя, что вот-вот полоснет дождь, я поспешно содрал широкий лист бересты, завел два угла друг за друга, сколол их тонкой веткой и капюшоном накинул на голову, прикрыл плечи. В лесу сделалось так темно, что даже телята заволновались. Они паслись у того места, где Славка себе шалаш сооружал. Я уже не раз бывал здесь и всегда заглядывался на Славкино сооружение — смех и грех один: несколько жиденьких веток, приставленных к простреленной молнией сосне. Такой шалаш не спасет ни от дождя, ни от холода, ни от гнуса — детская забава, да и только.

Я уже знал, что в тайге гроза появляется внезапно, и поэтому ждал ее с натянутыми, как струны на мандолине, нервами. Знал, что и под высокими деревьями, особенно под пихтой, нельзя стоять. В пихте больше, чем в других деревьях, воды, она поэтому пуще других приманивает электричество. Глянув на израненную молнией сосну над Славкиным шалашом, я хватился и рванул бегом от нее: еще, чего доброго, молния вздумает снова в нее ударить и меня попутно зацепит. А молния как шарахнет по глазам ярким пламенем, и тут же гром как хлестнет над головой — я и присел, чуть не упал от страха. Перепуганный лес задрожал вместе с землей, телята рванулись в сторону и замерли. Они поглядывали на меня, а их глаза спрашивали: эй, пастух, что случилось, что нам дальше делать? А черное небо над головой грохотало, сверкало огненными пастушьими кнутами и змеями — зигзагами и прямыми стрелами. Молния швыряла на лес холодное бело-желтое пламя, слепила и держала все вокруг в отчаянном страхе. Эта кутерьма стремительно скатывалась с моей головы в сторону избушки, а ее торопливо догонял подгоняемый ветром спорый, где-то загулявший в то лето дождь.

Он косыми струями прошивал вершины деревьев, лупцевал по моему берестяному капюшону, как по барабану, щедро поил все в лесу. От грохота бересты даже боталов на телятах не слышно стало. Они, еще не видевшие и не слышавшие такого, сбились в кучу, хмуро прищурившись, отворачивали от секущих струй морды, горбились от холодного ливня, а их мокрая, давно вылинявшая шерсть блестела лаком.

Илья Пророк, размахивая огненным кнутом, несся по небу в своей колеснице, наказав дождю властвовать надо всем почти трое суток. Он и властвовал, да еще с усердием.

Напоенная влагой земля потемнела, парила. В лесу все ожило: зашелестела, воспрянув духом, листва на деревьях, выпрямилась и бодро глазела по сторонам увядавшая три дня назад трава. Заулыбался брусничник, выставляя напоказ гроздья еще зеленых ягод, налившихся соком за эти дождливые дни. Всем хорошо стало от обложного дождя. Одному мне доставалось от него: каждый день мокрый до пояса — на ноги берестяной капюшон не наденешь.

Последнее сено черным получилось. Уже все копны вокруг остожья стояли, только в стог сметать оставалось, а тут дождь с ветром налетели и затекли копны, а некоторые ветром разворочало.

— В копнах не сено еще, а полсена только, не нами сказано, — заметил отец, когда мы все втроем разносили на вилах широко вокруг остожья намокшее сено и разбрасывали его сушить на солнце. — У стряпухи последний блин комом, а у нас последний стог сена… Зато остальное зеленое да пахучее — хоть чай заваривай.

С сеном разделаемся, что делать будем? — спросил Коля.

— Свиньями займемся, — ответил отец, привалившись на копну и закуривая самосад. — Пожалуй, все уже опоросились. Собирать зачнем. Сосчитаем, много ли блинов напекли, приплод какой.

Как разделались с сенокосом, мы с Колей два дня новые слапцы на глухарей в ивкинских местах налаживали, а потом они с отцом долго тайгу обшаривали, свиней искали. Некоторые одичавшие за лето в лесу свиньи, завидев человека, убегали, прятались, а свиноматки кидались даже, не подпускали к своим поросятам. Поросята же падали в траву, затаивались и чего-то выжидали. Пришлось несколько дней ходить на глазах у свиней, чтобы они и их поросята привыкли к людям. Малыши продолжали кидаться врассыпную и прятаться, но мать уже не шла за ними, а вызывала к себе: не бойтесь, глупые, это человек, он не опасен. Похрюкает, подняв голову, таким манером, и поросята по одному выползают к ней из травы.

Когда свиньи привыкли малость к людям, их всех собрали в табун, и, бросив телят одних в лесу, мы втроем с трудом пригнали их в поселок. Такой у отца с Наюмовым и уговор был, что мы до конца августа пропасем свиней. Коле в Таборы, в седьмой класс уходить надо было. А меня, как всегда, отец оставлял до конца сентября трудодни зарабатывать.

Лето пролетело незаметно, как сквозь пальцы проскочило. Мы с Колей даже за кедровыми шишками один раз только сходили. А ведь густой кедрач в километре от избушки начинался. Все не получалось, некогда было. Теперь брат уходил в школу, а я завидовал ему и в душе сердился на отца. Знал бы он, как нелегко догонять потом одноклассников, испытал бы на себе — не заводил бы такую моду.

ОХОТНИК ИВАН СКВОРЦОВ

С уходом Коли пришла в Ивкино скучища. То мы каждый день виделись, у нас свои разговоры шли, а тут я один на один с телятами и тайгой остался. Трубы у нас в Ивкино не было — мать зимой нечаянно наступила на нее, на раструб, и она хрустнула. Славка не приходил, отец наш был человеком малоразговорчивым, да и все время чем-нибудь занят. Он еще находил клочки с травой, косил ее, сушил, стаскивал на себе в большие копны, похожие на стожки, чтобы побольше продать. Была бы трава, он до снега, по льду косил бы. И роста низкого, и силе большой в нем взяться вроде неоткуда, а в работу въедливый был.

Дожди зачастили. Да так надоели, что глаза бы мои их не видели. Утрами прохладно становилось. Лес так промок, что я уже смело разводил костры и совал настывшие ноги в огонь вместе с лаптями. Моим любимым местом стал тот длинный и высокий мыс у Большого омута, с которого медведь корягу бросил. Там на отаве я больше и обитал с телятами в ту осень.

Туда меня еще тянули огоньками горевшие сладкие ягоды шиповника, крупные, как слива. В Ивкине такие нигде больше не росли.

А брусники уродило — лопатой греби. Присядешь, обшморгнешь две-три грозди — и полная горсть. Грозди выбираешь потемнее да покрупнее. Две-три горсти съел — и больше не надо, насытился на полдня. Потому что под ногами красным-красно и конца-краю ей нет. Другой раз даже лапти за день покраснеют от брусничного сока. Не будешь же выбирать куда ступать, где обойти ягоду, если она сплошь всю гриву облепила. Никто и не приходил за ней сюда — вся пропадала. Много ли птица ее съест? А уж для птиц, для глухаря — настоящее раздолье с кормом было, хоть весь день в бруснике сиди… И грибов всяких съедобных — хоть косой коси. Но не манили они нас. В голодное время столько их во всяких видах переели, что от одного их вида неловко в животе делалось.