А та весна, как назло, затяжной оказалась, холодными дождями снег сгоняла, редкий день без дождя…

Зато как пригрело землю жаркое солнце, как потянуло тугим теплом с низовья Тавды, так все враз и ожило: повыскакивали на пригревах нежные травинки с улыбкой от радости, что солнце увидели, у еще голых деревьев липкие почки начали лопаться, посветлели подсохшие тропинки, затолклись висячими столбиками комары перед заходом солнца. А уж эта комариная пляска вниз-вверх сыспокон доброй приметой служит: завтра будет ведро — сухо, тепло и солнечно. Уже по тропинкам и обочинам можно бы в школу босиком ходить — до конца учебного года мало дней оставалось. Но не принято было в школе босиком за партой сидеть.

Я как приметил первую траву, так и затосковал по лесу, по дому, по своему стаду с умной Розой. Скорее бы домой, да с коровами, с трубой в лес, на приволье. Места себе не находил от нетерпения. Домой тянуло — спасу нет. Как скворца в родные края по весне.

А тут еще, как на грех, объявился в Таборах куреневский продавец Войнич, тоже из ссыльных. Приехал с жалобой… Куреневские колхозники больше года назад под нажимом баб решили на сходе большинством: не завозить в магазин водку и вино, потому что от них только беда да позор. И не завозили. А продавцу какая выручка без водки? Терпел, терпел да и привез по весне на паре лошадей полный воз, ящиков двадцать. А бабы приметили да к магазину, как с цепи сорвались: сгружать не дают, шум, гам, толкотня. Попробовал продавец урезонить их, но разве бабам что докажешь? Станут они с тобой рассусоливать, жди. Завалили здоровенного Войнича, связали мочальной веревкой от телеги руки и ноги, а коновозчика с водкой отправили обратно в Оверино. Теперь Войнич в район жаловаться приехал на баб и на самого Белогурского, который, вместо того чтобы приструнить охальниц, чуть не умирал со смеху.

Войнич передал нам с Колей известие от отца: в это лето мы будем пасти не коров, а телят и не дома, а в Ивкино. Там и жить будем все лето в избушке. Я готов был прыгать от радости.

От радости я без ведома Коли и без особого стеснения попросил у Войнича взаймы три рубля на дешевые тапочки, чтобы хоть на последних занятиях от лаптей избавиться. Сказал ему, чтобы эти три рубля дома с родителей получил.

Тут же в магазине купил тапочки с серым клеенчатым верхом в клеточку и сразу же надел их. Коля не одобрил эту мою самодеятельность. Он сказал, что мне тапочки боком выйдут — мать не погладит по головке. А я и сам знал, что мне попадет. Но что было делать, если лапти опостылели и везде уже сухо — только в тапочках и бегать? Ему хоть бы хны, второй год в школу в ботинках ходил. Хоть и не в новых, а все же не в лаптях. В ботинках и вид вовсе другой, и не стыдно. Ему, я догадался, тоже хотелось в тапочках пофорсить, пока мы шли к реке, он глаз от них не отводил. А я и вовсе на седьмом небе — первые тапочки в нашей семье и во всей моей жизни.

К реке мы с Колей шли в то воскресенье, чтобы мало-мало постирать свое заношенное и застиранное белье. Все куреневские мальчишки сами себе стирали в школе и знали, что надо его в щелоке подержать, чтобы грязь отъело. Возле самой воды в кустах мы разделись донага, все перестирали, с себя даже, на кустах тальника высушили и еще засветло перемет на ночь забросили. Заканчивался учебный год, кончались и наши продукты. Подвоза уже не ждали, ели экономно, чтобы до конца дотянуть — недоедали. Думали, рыба нас выручит, а она, как нарочно, не больно ловилась. Может, в этот раз погуще на перемет нанижется…

Утром ранешенько я помчался к реке снимать улов с перемета… А на нем налим оказался, на самом дальнем крючке. Да такой здоровенный, что я еще не видывал таких. Подтянул к берегу и только стал снимать его, а он сорвался, бултых в воду на песчаной мели и бегом к глубине, извиваясь ужом. Я за ним: схвачу руками, а он выскользнет, снова схвачу — он снова выскользнет. Опомнился, когда оказался почти по пояс в ледяной воде. Налим ушел на глубину, а я вышел на берег и заплакал тихонько от обиды. Куда теперь мне, мокрому? Так и в школу пошел — сменных брюк не только у меня, но и ни у кого из интернатских не было.

От Коли попало, побранил — боялся, что заболею. А со мной ничего не сделалось, даже насморк не прилип — не привыкать было в холодной сырости, закален в пастухах. Выслушав меня, Коля сказал, что у меня ума меньше, чем у воробья: никому не удержать налима в воде голыми руками, скользкий шибко.

ПОДПАСОК СЛАВКА

Не терпелось отцу. Не дожидаясь нашего возвращения на каникулы, он перебрался с колхозными телятами в Ивкино. За работу — пастьбу стада телят в шестьдесят голов, с учетом оторванности от дома, правление колхоза положило три с половиной трудодня в день: два — пастуху и полтора — подпаску. До нашего прихода отец никого чужого в подпаски не взял, а пас телят с семилетним Славкой. Ясно дело, Славка не годился в подпаски — больно мал еще был. Его хоть самого паси. Да и в его ли вовсе еще детском возрасте днями под дождем мокнуть? Такое только наш отец мог придумать — ему трудодни день и ночь покоя не давали. А тут такая выгода: семилетний ребенок, которого чуть от земли видно, полтора трудодня в день принесет. И работа, мол, не ломкая, и при деле находиться будет — не истворится от безделья. Всего две обязанности: от телят не отставать и попусту не тревожить их.

По рассуждению отца, Славке вовсе плевая работа выпала, да еще, мол, как у христа за пазухой. Вовсе ничего страшного, что в пастушонка годами еще не вышел… А я-то по себе знаю, как трудно начинать пасти в лесу даже за отцовской спиной — до слез дело доходит. Так я же начинал пасти не в семь лет, а в двенадцать, когда мужчине в таком возрасте вообще стыдно плакать.

До нашего прихода отец вполне мог пасти телят возле поселка с кем-нибудь из колхозников, никто не торопил его в Ивкино. Но он так обрадовался предложению зоотехника, что телята уже на второй день были там. Обрадовался, потому что любил сам себе хозяином быть, подальше от начальства. Потому и в пастухи пошел. Ведь пастух как зашел со стадом в лес, так сам большой, сам маленький — никакого начальства над ним весь день. А тут и вовсе за глазами все лето, хозяином всего Ивкино, ровно как на отдельном хуторе жить, в семи верстах от Куренево. Отец сам говорил, что до высылки завидовал тем, кто одним домом на хуторе жил. А тут на тебе: хуторская жизнь сама ровно с луны свалилась. Там по Емельяшевке и сено просто поставить — есть где косить, лужаек заливных полно. А сена много теперь требовалось нам — зимой телка отелится и уже две коровы надо будет прокормить, да овцы еще. И страсть охотничья в отце заговорила. Там в глуши можно будет ружьишко завести, может, удастся лосятину добывать, уток на старицах постреливать. А рыба каждый день под боком, знай лови, не ленись… Завитал отец в облаках.

Уходя со Славкой в Ивкино, отец наказал матери: как только мы с Колей заявимся из Таборов домой, чтобы на второй же день были у него. Мать встретила нас слезами и тут же рассказала, в какую страшную беду попал наш младший братик.

Пока стояли сухие, солнечные дни, Славка пас сносно. Он уже усвоил кое-что из пастушьей грамоты: не отставал от задних телят, отвечал отцу на его голос, знал, что телята могут разделиться на два табуна, но потом обязательно сойдутся. Знал и видел не раз, что в пасмурную погоду огонек от спички или костра не красный, а белым становится под вечер. Значит, надо покрикивать изредка на телят, они от этого берут направление к избушке и все ускоряют ход. Если сытые, ясно дело. Голодных их и с места не сколупнешь.

В тот день с утра моросил дождик. Отец накинул Славке на голову льняной мешок капюшоном, и они пошли за стадом в лес. Отец считал правилом: летний ранний дождь, самое большое, до обеда дотягивает. В большинстве случаев он не ошибался. Но ведь мешок только от вовсе короткого, жидкого дождика. Мешок, он мешок и есть — не брезент.

Дождь скоро и впрямь перестал, но с полудня вновь задожжило. Солнце и не собиралось выглядывать из-за черно-серых облаков, цеплявшихся за вершины деревьев, а мешок давно отслужил, от него плечам еще мокрее делалось — раскис весь. Славка его в руках уже носил. Мокрая, выше него, трава в сговоре с ветками деревьев издевательски брызгала холодными каплями, даже в лицо. Все сверху донизу насквозь промокло, ни одной на нем сухой нитки.