Но когда от политических вопросов он перешел к колхозу «Свой труд», я запомнил, что дела у нас идут хорошо, что урожайность с гектара небывалая и что Советская власть не злопамятная. Она предоставила бывшему кулаку возможность жить с семьей, объединяться в колхозы и получать по труду, где бы он ни работал.

Потом и правда концерт был. И танцы тоже. Сперва парни и девчата постановку смешную показали про лентяя Митрофанушку, потом кто плясал, кто пел на сцене, кто на струнных инструментах играл. Мне тогда здорово хотелось исполнить на мандолине песню «На реченьку», она у меня уже сносно получалась. Но смелости не хватило, чтобы на сцене выступать, да еще в лаптях.

А пахарь Илья Симоновский, которому уже лет двадцать шесть было, свое стихотворение «Пароход» прочел. Он больше веселые стишки писал и с подковыркой. Теперь он на конюхов Намекал. А может, и не только на конюхов, — повыше.

В колхозе серая лошадь по кличке Пароход из хомута не вылезала. Она и станом другим не уступала, пахарем надежным считалась, но выглядела всегда заморенной. Это потому, многие считали, что мерин «по рукам ходил», не имел постоянного хозяина. Ему и свободы, и отдыха не было, как тем, которые за кем-либо закреплены, — вечно в гужу.

И вот в одну из тех осенних ночей Пароход на пастбище оплошал — увяз в топком болоте холодном. Конюхи не вдруг хватились его. Пока искали да вытаскивали, его ноги здорово одубели. Греть да растирать их пришлось. Про это и сочинил Илья Симоновский стишок. Кончался он такими строками:

Хоть и смеялись все, а кто-то, видно, в этом стишке углядел крамолу: может, вовсе и не о Пароходе думал Симоновский, когда писал, а про кулака бывшего, сосланного, которого зажали, мол, и нет ему ходу, полной свободы. Уж как там думали, не знаю, но после праздника Илью вызвал приехавший уполномоченный НКВД Гольцев. После разговора с ним Илья больше не выступал со сцены со своими стихами, даже писать их перестал. Говорили, будто его не забрали только из-за отца.

Отец Ильи головой болел. Так заговаривался, что иной раз ровно дитя несмышленое нес всякую несуразицу. Больше дома сидел и на скрипке пиликал. Из дома выходил только, чтобы попросить людей скрипку ему настроить. Вовсе не мог играть на скрипке и раньше не играл на ней, а считал себя знаменитым скрипачом. И не получалось у него потому, говорил он, что некому в целом поселке скрипку настроить как полагается. Это сказывалось старое ранение в голову, полученное в гражданскую войну от белого офицера. Он даже Буденному писал жалобы, что некому скрипку настроить, но Илья незаметно рвал эти письма. Любил он отца, заботился о нем.

А когда разобрались, что он и в самом деле в Конной армии Буденного воевал, то привезли нужные бумаги, и Илья повез отца куда-то на юг — бесплатно лечить. Ему предписывалось постоянно находиться при отце, а проживать они могли, где хотели.

Только никуда в другое место Симоновские не поехали жить. После долгого лечения они оба вернулись в Куренево, в колхоз.

Да и не только они вернулись. После многие, кто в первые годы сбежал из ссылки, повозвращались в свои семьи. Вернулись, потому что из писем знали: хорошо живется в куреневском колхозе, хлеба — девать некуда, достаток пришел.

ЛОКОМОБИЛЬ И ТРАКТОР

Школьная таборинская зима мчалась быстро. Но первые месяцы не хватало еды. С попутными подводами нам посылали промерзшие за дорогу круглые буханки хлеба, замороженные круги молока с желтым верхом от сливок и водянистым низом. Сливки соскабливали ножом и съедали раньше молока. Картошка, пока ее везли до Таборов, замерзала, делалась твердой, как голыши. Оттаявший хлеб крошился пуще черствого, а картошку вари не вари — все равно как резиновая, да еще горчит.

Выручал домашний крахмал — почти каждый день кисель варили. Разведешь крахмал в кружке сырой водой, бух его в чугунок с кипятком, помешал ложкой — и готов кисель. Только безвкусным и бесцветным был он — вода и крахмал. Если бы сахар туда сыпануть, другое бы дело. По не было тогда в Таборах сахара. Да и покупать его — за какие шиши? Где бы, к примеру, нашим родителям денег взять, если на базар нести нечего и базара вокруг — ни одного? Деньги водились только в тех куреневских семьях, где кто-нибудь зимой на лесозаготовках работал. А присланных матерью готовых глухарей мы поедали с волчьим аппетитом. Того, что мать растянула бы на месяц, нам и на неделю не хватало.

Подводы из Куренево в Таборы приходили редко, и мы иногда перебивались кое-как. Когда шли из Таборов домой на первые зимние каникулы, то не у каждого было чем перекусить в пути.

В первый вечер каникул отца было не узнать — разговорчивый, веселый. А все оттого, что хлеба на трудодни получил — девать некуда и еще в окончательный расчет ожидал получить не меньше.

— Куда его столько? На два года с гаком хватит, если совсем никому в семье не работать, — с откровенной гордостью сказал он за ужином.

— Ты сперва получи все, а после будешь гадать, куда с ним, с хлебом, — перебила его мать, до конца не верившая, что нам столько хлеба отвалят на трудодни.

— Ссыпать-то некуда. Колхозные амбары трещат от хлеба — забирать велят. Может, продать лишнее, деньгами с колхоза получить? Многие так делать будут. Деньги не зерно — не сгниют.

В этот вечер от отца мы узнали, что недавно на сходе решили: кто желает продать колхозу свой лишний хлеб — пожалуйста. Колхоз вместе со всеми излишками продаст его по твердой цене государству. На этом же сходе Наюмов доложил, что на колхозном счете в банке накопилось чертова пропасть денег и еще от продажи государству излишков продукции много поступит в ближайшее время. Часть уйдет на погашение государственного кредита, а остальные надо употребить с толком в нужное дело. Нечего им в банке валяться. Но куда употребить? Затем и собрались, чтобы решить, куда.

Всяких советов хватало. Купить трактора? Все поля в пнях и кореньях, им делать там нечего. Грузовые автомобили? Негде ездить на них, сперва надо дороги построить. А дорога для автомобиля — это тебе не для телеги, не больно разгонишься с постройкой их вручную по лесам да по болотам. Да и где достанешь их, если Белогурский пояснил на сходе, что на всем Урале в среднем получается один трактор на два колхоза, а автомобилей и того меньше. В Таборинском же районе еще трактор не видели.

Сходом решили купить локомобиль, свет от него провести повсюду; воду скоту в коровниках машиной качать, а не бочками возить с озера; лесопилку от локомобиля приладить и крыши у всех домов сменить, вместо дранки тесом покрыть и чтобы не шатром, как было, а на четыре ската. А то идешь  по поселку и видишь все, что у людей на чердаках висит, — ни одного дома с фронтонами. Тес-то вручную, на козлинах пилили, каждая доска на вес золота. Больно много роскоши, если тес на фронтоны пользовать.

А самое главное, решили при локомобиле мельницу построить. Не вечно же возить молоть за тридевять земель, в Таборы, да в очередях сутками выжидать, когда шибко завозно. Вон сколько дней терялось попусту, и еще гарнцевый сбор отдай. Да и помол не очень чтобы важный. Своя же мельница лошадей высвободит от поездок в Таборы. Да и руки тоже. Все ближние колхозы зерно к нам молоть повезут, значит, и гарнцевый сбор пойдет нашему колхозу, а не с него. И помол на новой мельнице куда мягче должен быть.

Умно придумало правление колхоза, с карандашом в руке подсчитало выгоду от локомобиля. Решили — задуманное дело надолго не откладывать. На сходе больно разжег всех старик Булгаков. Он сказал, что, если будет локомобиль да электромоторы, он со своими сыновьями сделает все: соберет локомобиль, построит и пустит мельницу, лесопилку, проведет свет во все дома. Он, Булгаков, держал до раскулачивания свою паровую молотилку, знатоком был по мельничному делу, по локомобилю, лесопилке. Когда-то механиком работал у одного кубанского богатея на мельнице и маслобойке. Тот ему и паровик купить помог.