Потом он отвез отравленную голову на ту поляну, где волки зарезали жеребенка, а сам долго кружил верхом по тайге, волоча за собой на веревке ту ободранную ногу: волки наткнутся на тот волок, запах приведет их к отравленной голове.
Встревожили волки отца. По его заключению, стая целая объявилась, штук пять, не меньше. Хорошо, если они проходом только, если издалека забрели. Тогда бояться нечего — до весны обязательно сойдут на свою родину, к своим логовам. А если поселятся близко, да еще если из тех, которые задрали жеребенка? Тогда не одну беду жди пастух: моду возьмут — одолеют. Вот и решил отец потравить их. Стрихнин ветеринар дал. Но отцу некогда было ходить к приваде, он, мороз не мороз, каждое утро затемно выезжал по колхозное сено за Тавду и приезжал поздно. Дни-то вовсе короткими стали, солнце чуточку высовывалось над лесом — только чтобы показаться людям, что живое оно. Выходных отец не признавал. Мать ворчала на него: «Грешно в воскресенье работать, бог накажет». А он хитрил, говорил, что не поехал бы, да посылают.
Каждое утро на рассвете я выходил из дому, шел на лыжах за озеро по конной дороге на Чулино, затем сворачивал вправо и с километр шагал густолесьем по своей лыжне, чуть поодаль от глубоких волчьих следов. Как только сворачивал на лыжню, сразу жутко делалось, из головы все вышибало — только о волках мысли. Чем ближе подходил к той поляне, тем страшнее становилось: может, живые волки близко, за мной наблюдают, а у меня только нож да топор за поясом. Сознаться отцу, что мне бывает страшно, я не посмел — за трусость сочтет. А я не считал себя трусливым: два лета по тайге пробродил со стадом.
Потом попривыклось. Все чаще думалось, что волки не вернутся — след не обновлялся, старел, припорашивался куржаком, падавшим с деревьев. Даже не интересно стало ходить к отравленной голове. Но отец наказал: «Волчий вожак обманет — не дорого возьмет, может неожиданно объявиться, стаю по снегу след в след проведет, а кто не знает, подумает, один прошел. Если увидишь в их старом наброде свежие следы, значит, все вернулись и все мертвые лежат у головы. Стоит волку хватить ее раз или даже лизнуть — тут же и вытянется мертвым, трех шагов не сделает — такая сильная доза яда поджидала их в конской голове. Не дотронуться до нее волки не могут, потому что зимой любой кости рады».
А они ровно сквозь землю провалились, унесло их куда-то. Вернутся ли? Сколько можно попусту ноги мять по морозу?
Шибко хотелось, чтобы вернулись, попробовали голову и растянулись мертвыми вокруг нее. Тогда бы я героем вышел в поселок за подводой, чтобы пятерых гривастых привезти. На меня иначе стали бы смотреть — вырос бы в глазах у всех. А то вечно плетешься в хвосте с Марусей Егоровой, когда из Таборов домой идем, и о тебе думают, как о самом никчемном. Но никто не учитывал того, что все же я сам котомку до дому доносил, а содержимое ее мешка разбирали ребята повзрослее. Она всегда большую часть пути налегке шла, а я из последних сил пыжился. Теперь же чувствовал, волки могут меня в люди вывести. Я уже начинал злиться на них за то, что они сошли и не появляются, что могут лишить меня возможности прославиться.
И вот, за два дня до конца каникул, я только свернул с дороги на лыжню и тут же увидел в старом наброде свежие следы волчьих лап. Значит, они там, у головы, мертвые лежат уже. Что делать? Может, сразу за подводой бежать на конный двор?.. Но побороло любопытство, захотелось взглянуть на них, мертвых. Любопытство хоть и одолевало, а лыжи почему-то нехотя подавались вперед, под нательной рубашкой сперва мурашки забегали по спине, потом холодок пошел по всему телу, зашевелились волосы под шапкой: а вдруг кинется еще какой на меня в предсмертной ярости, когда явлюсь на поляну?
Я поставил лыжные палки под дерево, достал из-за пояса топор и, еле помня себя, осторожно заскользил к волкам. Глаза смотрели только вперед. От напряжения они слезились, и я то и дело протирал их шершавой обшитой варежкой. На этот раз лыжня показалась куда длиннее, чем прежде…
Утро стояло морозное, тихое — ни шороха во всем лесу. От этого еще тревожнее делалось. А деревья словно поднимались на носки и друг из-за друга выглядывали на поляну. Им хорошо было — они высокие, а тут из-за них, любопытных, столпившихся кучей, ничего не увидишь. Даже самой поляны.
Только когда меня из холода бросило в жар, впереди в просветах деревьев кусками белой заплаты показалась поляна. Я стоял, вглядывался в нее и ничего не примечал. А мне волков вынь да положь. Еще подался к поляне и еще — никого… Я смело вышел из леса и увидел такую картину. Отравленная лошадиная голова лежала нетронутой, чуть припорошенной снегом. Вокруг нее вытоптано, выкатано волками. Рядом валялись вырытые из-под снега копыта, волосы от гривы и хвоста жеребенка. Даже клочья волчьей шерсти. Один клок я поднял и сунул в карман показать отцу.
Так обидно стало: все каникулы коту под хвост пошли. Столько дней попусту проходил сюда. Другие одноклассники сколько полезной работы дома переделали, а моя работа и подошвы от лаптя не стоила. И что за волки такие, что им, голодным, мяса не надо? Мешком, что ли, ударенные? Вовсе расстроился я от мыслей, что не удивлю куреневцев своей смелостью. Все пропало!
— Значит, в стае вожак на возрасте, матерый: сам не прикоснулся к отраве и не подпустил никого к ней, — заключил отец задумчиво, когда я рассказал ему все по порядку, достав из кармана клок волчьей шерсти. — Видно, молодые к мясу рвались, а он их клыками: не трогайте, прикоснетесь — подохнете. Разве не слышите, мол, носами своими, как несет от мяса подозрительными запахами?
— Откуда ему знать, что голова отравлена? — удивился я.
— А вот знает, бестия. Приходилось мне с таким дело иметь. Так и пролежал дохлый отравленный поросенок нетронутым. Закопать пришлось. Придут, посидят, повоют от обиды, что вожак не дает притронуться к мясу и уходят несолоно хлебавши… И откуда они взялись? Ведь волк на Урале, в такой глуши, — редкое дело. Совсем недавно их, говорят местные жители, и в помине не было. Спокон веку здесь скот все лето в лесу без пастуха ходил. Только медведь разбойничал да рысь малость, а чтобы волк — такого не бывало.
Разговор про волков в тот вечер шел не при матери. Знай она, куда я ходил по утрам, — влетело бы отцу как пить дать. Она ведь думала, что я, как и Коля, хожу за зайцами.
Ее в этот вечер любопытство к Насте Кроль увело: не слышно ли чего про ее мужа, может, поймали? Настю в тот день вызывал приезжий следователь. Да и не только ее. В Ленинграде совсем недавно С. М. Кирова убили, и взрослые куреневцы поговаривали, что теперь из-за этого сосланному кулаку может прижимка последовать. Неспроста же следователь из Таборов который день безвыездно живет, допрашивает людей. А о чем допрашивает — никто не сознается, видно, не велено говорить.
Настя Кроль сказала нашей матери, что про Кирова никакого разговора не было, а все про ее мужа да про Парфена Дырина следователь расспрашивает. И не одну ее вызывал насчет них, а многих, и жену Дырина с Мишкой. Слух прошел, что Гнат Кроль опять где-то шибко набедокурил, вроде ранил активиста какого-то из ружья через окно. А кого именно, где, — никто не мог сказать. Может, тоже не велено было.
ЛАПОТНЫЕ СТРАДАНИЯ
Первая таборинская школьная зима морозной выдалась. Кто из школьников ботинки носил, тот вприпрыжку ходил — мороз, не раздумывая, хватал за пальцы ног. Моим же ногам в суконках тепло было, как в валенках. Всю зиму проносил ненавистные лыковые лапти. Целая связка новых лаптей под койкой в общежитии лежала. Отец все подсылал из дому. Я согласен был как угодно прыгать на морозе, зиму «цыганским потом» исходить, только бы ботинки носить, а не лапти, которые не раз меня в краску вгоняли от стыда.
А весной, как выглянуло отдохнувшее за зиму солнце, как лизнуло набухший, побуревший снег, так я и поплыл в своих лаптях. Как ни берегись, а ноги все равно намочишь. Пока сидишь в классе, занимаешься — лапти и портянки высохнут, а пройдешь после уроков шагов десять от крыльца школы и чувствуешь, как сырость начинает холодить подошвы. Для того, кто в лаптях, всегда меньше, чем у других, радости от весны. Уж я-то знаю, почем фунт лиха — поносил лыковые лапотки, глаза бы их не видели. За школьную зиму все жилы из меня вытянули, проклятые. Ни к одной девчонке не подойди.