Соперница не замедлила ответом.

Первая:

Вторая:

Подвыпивший Петруха не выдержал, выскочил тоже в круг. Раскидывая нескладными, длинными ногами, попытался ответить.

Девчата перебили его хохотом и визгом.

А в гулянье втягивалось все больше молодежи и даже поколения постарше: сорокалетние и пятидесятилетние, давно забывшие, когда гуляли в последний раз вот так же, на улице, под гармонь. И самих «улиц» уже не было. Все смешалось в одну многолюдную, красочную толпу. И было удивительно, почти невероятно, как могла небольшая деревенька родить и выпустить из себя в жизнь такое количество народа.

Бабка Татьяна, желая вызвать Богодула, мелко потопталась перед ним тапочками, скричала:

— Японский бог! — взревел Богодул.

Боком вылез к бабке Татьяне и ответил такой нескладухой, что народ покатился в хохоте. Прикрывая ладошкой рот, рассмеялась и Дарья.

Улица уже не вмешала собравшихся, и молодежь выплеснула в луга.

Разгоряченные танцем, близостью друг друга, опьяненные ароматом сена, щемящей тоской последних вечеров, все словно ждали чьей-то отчаянной команды:

— Купаться! В Ангару!

Берег Ангары.

И не пошли, побежали к крутому берегу, срывая через голову на бегу рубахи, платья, кофточки.

Первой, отчаянно взвизгнув, бросилась в ночную реку Ленка Носарева. За ней, в платье, в чем была, — Клавка Стригунова. Ребята, отталкиваясь от обрыва, кидались в реку вниз головой.

…Подхватывали протянутую в темноте руку.

…Судорожно прижимались друг к другу, торопясь сказать ласковые слова, будто никогда потом они не найдут их друг в друге…

И сразу — будто отрубило:

— Пожар! Матёра горит!

Частый всполошный звон: бим-бим-бим-бим!..

— Зотовы горят!

Изба Петрухи.

…Изба полыхала вовсю, и не было уже возможности отбить ее у огня. Петруха, лохматый, грязный от копоти, в майке, сползающей одной лямкой с плеча, метался среди сбежавшихся на пожар людей и все рассказывал, как чуть не сгорел:

— От дыма проснулся! Че, думаю, такое? А уж на мне волоса трещат! Окно — сапогом! Выскочил! А то изжарился бы без остатку! И не нашли бы, где че у меня было!..

Его сторонились, как чумного. Он снова лез, хватал за руки, заглядывал в лица.

— Гармошку только и успел выбросить да лоскутное одеяло! Узнать бы, какая падла спичкой чиркнула, — я бы!..

Катерина голосила перед избой на коленях, протягивая руки к пламени.

Дарья стояла отдельно, сама по себе, глядела в огонь.

Скат крыши стал изгибаться, вдруг поднялся, будто вздохнул, последний раз, и рухнул вниз. Столб искр взлетел в темное небо, и из огня, изнутри полыхающего чрева, прямо под ноги Коляне, прижавшемуся к Симе, выкатился резной круг с фронтона крыши.

Коляня затоптал идущий от него чад, взял в руки.

Вслед за крышей попадали верхние горящие венцы. Люди отскочили в стороны.

Катерина вновь зарыдала, кланяясь поверженной избе.

Огонь потишел.

Внимание людей вновь переключилось на Катерину и Петруху. И эти пытливые взгляды, которых совсем не замечала Катерина, поглощенная искренним горем, взгляды эти нервировали и злили Петруху. Его подмывало подойти к матери, напомнить о себе. Но, решившись подойти, он неожиданно для себя сказал такое наглое и грубое, что сам испугался:

— Мать, дай закурить.

Она непонимающе и все еще всхлипывая, подняла на него лицо.

— Ты же нюхаешь табак, я знаю. У тебя должон быть.

Павел расслышал, сказал:

— Иди отсель, покуда я тебе не закурил!

Петруха хекнул, отступил в темноту. Снова вынырнул на свет с папиросой.

— Спички у кого есть? Нету? Эх, люди! Прикурить человеку не дадут.

Выхватил из пожара головню, прикурил, помедлил, размышляя, куда теперь с нею деться, и не нашел лучшего, как кинуть в огонь обратно.

Пожар стихал.

И люди начали расходиться — молча, без обычных в таких случаях разговоров. Катерина оставалась перед догорающей избой на коленях. Стояла и Дарья. Петруха ходил возле пожарища, пинками забрасывал откатившиеся головни в огонь, и в этом действии его ясно читалось, что поджога своего он боле не намерен скрывать ни перед кем.

Изба Петрухи.

…Ранним утром над пожарищем сеял мелкий холодный дождь. Раскиданные бревна и головни сочились чадом.

Дарья огляделась — кругом ни души. Дождь и утро увели людей, оставили Катерину наедине с горем. С пустым взглядом, мерно покачиваясь, она сидела на земле, обхватив руками остатки оплавленного самовара.

— Пошли, Катерина, пошли. Че ж теперь… У всех будет то же, ты первая, — пыталась увести ее Дарья.

Катерина, казалось, оглохла.

— Идем. Самовар счас поставим…

Пыталась взять из рук Катерины оплавленный кусок меди, но та держала его крепко. Тогда опустилась на землю, подле Катерины, прикрыла ее своим платком, утерла краем лицо, как малому ребенку.

— Ты че, девка, никак помирать собралась? Туды еще никто не обробел. Мне тятька перед смертью так сказал: живи, Дарья, покуль живется. Из сил выбьешься, к нам захочешь — все одно до конца живи, чтоб покрепче зацепить нас с белым светом, занозить в ем, что были мы.

Катерина всхлипнула. Руки сами выпустили самовар. По щекам покатились слезы, расслабляя и успокаивая душу.

Дарья вздохнула, неожиданно для самой себя продолжила:

— Не удивляйся, девка, не надо. Че уж теперь… Все одно мы теперь не своим ходом живем. Тащит… Куда затащит — там и ладно.

Катерина повернула голову к Дарье и долго, жалостливо глядела на нее.

Зерносклад.

…Дождь сломал всю работу. Приезжие спасались от непогоды по избам и палаткам. Местные собрались под навесом зерносклада, ставшего местом сбора жителей вместо разобранной конторы правления. Ждали прибытия Воронцова. Сидели: Павел, Вера Носарева, Андрей, бабка Лиза и Татьяна, Сима с Колькой, Клавка Стригунова, Афанасий. От скуки подзуживали Афанасия, сменившего свою фамилию Кошкин на новую — Коткин.

— За пол-литру свою фамиль-то бабам продал? — допытывалась Вера.

Афанасий оправдывался:

— За литр. За пол-литру — ни в жизнь!

— Справку-то на которую станешь теперь получать? Был Кошкин — стал Коткин.

— Да мне все одно! Что Кошкин, что Мышкин. Шестьдесят годов Кошкиным ходил — никто в рожу не плюнул. Невестки, заразы, смутили. Она им, фамиль-то, не родна. Пристали: на новое место переезжаем, квартира красивая, пущай и фамилия новая, красивая будет. Спрашиваю: «Коткин чем не красивше Кошкина? Наоборот!» А оне подпоили меня и говорят: «Кошкин — это вроде бы ты под бабою ходишь. А Коткин — дак наоборот». Вишь чем, заразы, стравили.

Посмеялись.

Афанасий добавил:

— Только теперь, когда расписуюсь, над этой буковкой крышечку делаю. Не поймешь — «Т» или «Ш».

Подошла Тунгуска. Села в ногах Веры. Трубка — в зубах.

— Вот тоже для чей-то живет человек, — сказал Афанасий.

— Пусть живет, она безвредная.

— Пущай! — согласился Афанасий и громко, точно глухой, скричал Тунгуске: —В поселок-то едешь?