Подняли, понюхали стесанную со ствола горелую стружку.

— Гольное же смолье! Развести пожарче, и пыхнет как миленький. Бригадир подумал. Решил.

— Филимонов и ты, Сережка, дуйте в деревню за соляром.

…Над лиственем взвился огромный огненный столб. Загорелась вокруг трава и земля. Люди отступили в сторону от нестерпимого жара, разгоняя набежавших поглазеть ребятишек.

Луга у деревни.

…К вечеру Афанасий вилами причесал бока последней копны и обернулся к возчикам.

— Запрягай, ребята! На сегодня — шабаш!

Улица деревни.

Усталые возвращались с покоса.

Солнце садилось. Пригнали коров.

День прошел, завершился. Вечер сошел на Матёру, объяв деревню, остров, реку и берега. В природе и людях все как-то расслабилось и одновременно напряглось в смутно-тревожном ожидании.

Берег Ангары.

— …Видал, как падает лист? Слетит с дерева, повисит, будто глядит, куда править, а тут-то его и подхватывает, несет к дороге, и покатился через все обочины, так вот и я нынче, вроде того листа, — сказал Павел. — Тащит. А куда, сам не знаю. Стыдно сказать. Сидишь другой раз среди людей, слушаешь, о чем они говорят. Скажет один — думаю: да, так и есть. Другой тут же возразит: опять головой раскинешь, и опять вроде бы прав получается. Вот и думаю: как же так? Где, думаю, она, главная, коренная правда? Зачем так широко ее растянули?

— Не нами это началось, не нами и кончится, — сказал Юрлов.

Сидели они на высоком берегу Ангары. В траве, на газетке, лежала закуска, стояла бутылка городского, привезенного Юрловым коньяка. Набежавший порыв ветра подхватил пустой целлофановый пакет, поднял в воздух, закружил, унося его все дальше и дальше, пока не растворил в небе окончательно.

Павел следил за полетом пакета, потом вздохнул.

— А-а, скорей бы затопили, что ли! Сколько можно на два дома жить, туда-сюда мотаться?..

— Новый поселок нравится? — спросил Юрлов.

— Красивый. Баба моя враз освоилась, будто и не живала никогда в деревне. Школа отличная. Магазина два. Клуб. Баня. Кино. Все как положено. Денег не пожалели. А вот место для постройки — без ума выбрали. Десять верст до реки. Глина. И угол там ветряной — хлебнем горюшка!..

На Ангаре прогудел лесовоз. Баржи, танкеры и суда шли в сторону ГЭС.

— День и ночь грузы гонят. Раскочегарили так, что и мне, бывалому человеку, не снилось. Самая-самая, говорят, будет во всем мире ГЭС. И не нам в город бежать, а город сам придет к нам. Со всей культурой, со всеми удобствами. А все одно жалко Матёру. До того другой раз жалко, что не просыпался бы. Будто это только по твоей воле происходит, будто от тебя одного зависит. Матёра, она для меня как центр, как пупок всей земли была.

Юрлов молчал. Ответил не сразу — говорил не столько Павлу, сколько себе.

— Вот спроси меня, зачем приехал? Не скажу… Стариков давно схоронил, дома нет — ничего не держит. Двадцать с лишним на Матёре не был — и еще б столько не видал. Точно!.. А вот узнал — затопление, и как ударило: все эти годы она была у меня за спиной. Оказывается… как тыл, что ни говори — здесь и душа родилась… Вот она и попросилась на родину…

— Душа, что ли?

— Ну… Можно и так сказать…

Помолчали. Юрлов продолжал:

— Я, помню, автомат на фронте не любил, не уважал как-то. И современнее он, и выстрелов в минуту больше. А с винтовкой оно надежнее. В атаку с ею бежишь, и весу она тебе, крепости на ноги придает, устойчивее делаешься… Так, может, и Матёра? Крепче с ею на ногах стояли, что ли? А ты с чем войну прошел?

— С чем… с танком. Забыл?

— Забыл. А парень твой как?

— Андрей? Не пойму я их, молодежь эту. Зудит им. Сами не знают, чего хотят. Нам в этом смысле полегче было.

— Тебе еще ладно, — сказал Юрлов. — Силы есть. Остатками корней и на том берегу врастешь. А старикам твоим… хуже…

— У меня мать одна. Отца давно нет. За мать я только боюсь.

Юрлов, не отвечая, налил в стаканы.

Выпили.

— Сам-то в городе как? — спросил Павел.

— Как все, — ответил Юрлов. — Двухкомнатную имею, ребята большие. Одного отделил: женился, институт кончил. Другой — в училище военном. Младший в шестой класс бегает. Живу! Вечерами — телевизор или мастерю че-нибудь. Из спичек теперь мастерю…

— Не понял, — сказал Павел.

— Из спичек, говорю. Ну, разное: корабли там с мачтами, с реями, с каютами, со всей снастью. Хобби называется… А че еще дома делать?

Помолчали.

— Вот и думаю, — продолжал Юрлов, — скорей бы на пенсию. Цех горячий. Через три года имею право выходить. Фрегат «Палладу» тогда сделаю. Был такой в царское время: на ем писатель Гончаров вокруг света ходил, книжку об этом написал, так и называется — «Фрегат „Паллада“».

Павел глядел в лицо Юрлова, не понимая, шутит тот или взаправду. Но, увидев серьезное и смущенное лицо Юрлова, тихо сказал:

— Что ж, тоже занятие…

Смеркалось. На Ангаре зажглись автоматические бакены.

У самой кромки воды лежал пес Богодула и смотрел на волну.

Она плавно приблизилась и умиротворенно растворилась у его ног.

Улицы деревни.

Сладко потянулась в открытом окне женщина.

За столом, у летней кухни, после ужина, не торопясь затянулся первой затяжкой хозяин дома.

Где-то за домами, с краю деревни, пока еще слабо плеснулась и смолкла далекая песня. Ей отозвалась гармонь.

Выскочила на крыльцо девчонка с радостно-удивленным лицом: уж не подружки ли это там, вдали, у околицы? Или песня ей только почудилась?..

Нет! Чей-то чистый и сильный голос пел:

И вот уже двое девчат, с гармонистом во главе, показались вдоль деревни.

Из калитки, прихорашиваясь на ходу, вышли две подружки.

К запевалам присоединялись новые голоса, образовали шеренгу-«улицу», и она, обрастая все большим количеством молодежи, неспешно продвигалась вперед, вбирая в себя все, что вставало на ее пути.

Кого-то оттаскивали от ворот и калиток силой…

…другие, боясь опоздать, выскакивали и втискивались в шеренгу-«улицу» сами…

…третьих она просто смывала и уносила с собой, как стихия, которой невозможно противостоять.

Посмотреть на гулянье выходили к воротам и выстраивались вдоль дороги — мужики, женщины, ребятишки, старухи.

А «улица» уже не вмещалась в улицу: делилась на три и на четыре шеренги идущих, каждая вслед каждой и со своим гармонистом.

А с другого конца деревни, навстречу, шла еще одна «улица», без гармониста, но с несколькими орущими во всю мощь транзисторами, со своей песней.

Такого Матёра не видывала давно.

Старухи кланялись «улицам» в пояс.

А «улицы» продолжали сближаться. И вот сошлись. Встали друг против друга. И смолкли. Теперь кто-то должен был уступить дорогу. А уступать не хотелось.

Наперед выскочила Катька Пьянкова. Вызывая соперницу, скричала: