— Мало зарабатывал, что ли? — спросил Павел.

— Да не в этом дело.

— В чем же?

— Неизвестно… Завод. Он для пожилых, для семейных. На пенсию оттуда уходить.

Андрей отодвинул еду.

— А я хочу мир увидеть, побывать везде… Время такое счас — как можно усидеть! Вы вот, хотели бы сидеть, а вас поднимают, заставляют двигаться. Время такое!.. Живое, все в движении.

Дарья и Павел молчали, не ожидали такого напора. Наконец Павел спросил:

— Так куда теперь?

— Может, на ГЭС. На всю страну стройка. Ее отгрохают — тыщу лет простоит. Опять же хочется, чтобы видно было твою работу.

Павел оживился.

— Пожалуйста, шофером в новом поселке, что твой город — чем не видная работа?

— Ой, отец… — скривился Андрей от непонимания.

— И потом, — с усмешкой добавил Павел, — ее, ГЭС-то, без тебя успели отгрохать. Затопление на носу.

— Хватит и на меня! Там сейчас — самый интерес…

— Дак ты че, туда метишь, где Ангару запружают? — забеспокоилась Дарья. — Другого-то места не нашел?

— Плохое, что ль, место? — засмеялся Андрей. — На электричество наша Матёра пойдет. Пользу начнет приносить людям.

— А то она, христовенькая, во вред тут стояла, — ответила Дарья.

Хлопнула дверь. В избу ввалился Петруха с гармонью.

Рывком сдвинул мехи, кинул гармонь на лавку.

— Привет рабочему классу от трудового крестьянства!

Прошел к столу. Поздоровался с Андреем за руку. Выставил на стол бутылку дешевого вина.

— Убери, — сказал Павел.

— Не гордые, уберем, — охотно согласился Петруха. — Нам больше достанется. Тетка Дарья, позволь-ка аршинчик.

Взял стакан. Отошел к двери. Сел на порог. Зубами сорвал с горла фольговую пробку.

— Сядь, как люди, к столу, — сказал Павел. — Картошка вон, с грибами, горячая.

— Ну ее! Без закуски-то скорей заберет…

Налил до краев стакан. Взял, деликатно оттопырив мизинец с нестриженым ногтем, сказал «будем» и, запрокинув худой, небритый кадык, выцедил стакан до дна. Поставил в ногах, налил еще раз, но пить покуда не стал, достал мятую пачку папирос. Закурил. Выпустил дым из ноздрей и даже из ушей, поглядел на Андрея.

— Воздухом к нам подышать? Или как?..

— На ГЭС собрался. Романтику искать, — сказал Павел.

Петруха радостно вскинулся на Андрея.

— Да ты че! Может, вместе махнем, а?

— Тебя-то уж там давно поди поджидают, — сказал Павел.

— А че! Хужей других, что ли! Мне только за избу деньги получить и — вольная птица.

— Дак ведь получал уж, — сказал Павел.

— Сколь там получал-то? Аванс! — с презрением сказал Петруха.

— Это ж музейная вещь! Ей цены нет! Матёру сковырнут — что останется? Памятник с моим именем: «Изба Петра Зотова». Так что я-то в порядке. Не зря, как говорится, жил и работал. А ты — аванс! Да ей три тыщи цена, не мене!

— Тебе счас три сотни дай, дак ты ее с печью и усадьбой отдашь, не оглянешься.

— За три, может, не отдам, а за пять — берите. Вашу во сколь оценили? В пятьсот?.. Ну, вот, лучше пятьсот в руках, чем три тыщи в небе, правильно? Музей этот дождется, что пожгут ее, как рядовую… Могу я такое допустить?!.. Чтоб памятник?! А?! То-то.

Петруха налил стакан.

— Че молчишь, Андрюха?.. ГЭС, говоришь?

Андрей, скосившись на Дарью, помялся.

— Ну, это еще так… посмотрим.

— А че? Давай ГЭС. Вместе, дак вместе. Опять же — передний край! (За кадром.)

— Война, что ли, передний край? — не пропустил Павел.

— Точно! — подхватил Петруха. — Но не совсем. Дядя Паша! Андрюха! — Петруха взялся за стакан. — Выпьем за нашего главнокомандующего! У тебя отец — голова. Кого б другого на Матёре послали, а дядя Паша сказал: эвакуация — значит, эвакуация. Всю Матёру уговорил, одни только старухи по щелям забились.

— Будет болтать-то, — хмуро оборвал Павел.

— Дядя Паша! — не унимался Петруха. — А ты их дустом, дустом — оно вернее, вмиг выкурятся!

Дарья охнула.

— Всё, баба Дарья, уходим (за кадром).

— Последний тост — здоровье дяди Паши, который теперь, можно сказать, личным примером посылает родного сына на передний край… И меня вместе с ним!

Дарья обеспокоенно перевела взгляд на Павла.

Тот был недвижим. Только скула дернулась.

Выпив, Петруха сунул стакан в карман. Взял гармонь.

— Айда, Андрюха. Ребята ждут.

— Дак самовар!.. — вскинулась было Дарья.

Но Андрей уже был на пороге.

— Я скоро!

Ушли. Тихо стало в избе. Долго сидели, не глядя друг на друга.

Дарья подняла глаза на сына.

Он почувствовал ее взгляд, не выдержал:

— Ну, ладно, ладно, ты б хотя молчала!

Схватил кепку, вышел в сени, толкнул входную дверь.

Оттуда ударила хрипатая Петрухина гармонь:

Плюнул. Захлопнул дверь. Вернулся в избу. Кинул кепку на лавку. Сел. Снова взял ее в руки, повертел, переложил по другую сторону от себя.

Дарья подошла, подняла кепку, повесила на гвоздь. Пододвинула самовар.

— Чай стынет.

Павел поднял глаза на мать.

Лица их оказались рядом.

Заскрипела открытая дверь в сени (за кадром).

Сквозняк захлопнул ее, раздавил забытую Петрухой бутылку.

Луга у деревни.

Подымалось солнце. Низиною плыл туман.

Травостой дышал свежестью и росою. Вспорхнула ранняя птица.

— Во сне сколько раз это видел. Проснусь: нету! И вот снова есть. И думаю: не сон ли?

Юрлов скинул пиджак, загреб руками траву, провел по лицу влажными ладонями. Павел наводил точилом литовки.

— Мне не надо, у меня своя. — Юрлов стал собирать привезенную с собой складную литовку.

— Ну, дождалась?.. Два года лежала…

Павел подошел, потрогал и оглядел редкостную работу, похвалил:

— Скрипка, а не литовка!

— Спецзаказ, — ответил Юрлов. — Ребята в инструментальном помогли сделать.

Он снял шляпу. Часы. Подкатал брюки. Вошел в траву. Постоял. Взял литовку. И первая срезанная трава легла в ноги. Поднял глаза на Павла. Улыбнулся. И пошел косить ровными взмахами.

Павел отбросил потухшую сигарету.

Легко перекинул в руках литовку. Расправил плечи. Взмахнул литовкой. Раз. Другой. Травы покорно ложились рядами.

…Вжиг…

…Вжиг…

— …Пинегин! — донеслось от повозок. — Пинегин, кончай баловаться!.. Тебя ждут!..

Павел остановился, плюнул с досады.

…Весь луг запестрел рубахами косцов.

Приехали три телеги с водой, граблями и женщинами в платочках. Появилась звонкоголосая молодежь.

Пустили конные косилки. Утро разгоралось, и сенокос начал обретать характер всеобщей страды и праздника.

На выпасе уже стояли шалашики, ярко-желтые палатки, вились кухонные дымки.

Листвень.

К удивлению, обгорелый листвень стоял. И в этот раз к нему подступились всей артелью. Задрав головы, долго глядели на обломанную вершину.

— Пилу надо.

— По металлу!

— Бензиновая возьмет.

— Для него твоя бензиновая что чикотка.

— Свалим! Куда денется?

Пилить взялся сам бригадир.

Бочком, без уверенности подошел к дереву, покосился на его мощь, покачал головой, но пилу все же пустил. Поднес к стволу. Надавил. Пила зашлась высоким, натужным воем. Брызнула пыль опилок, но видно было, что пила не идет, и бригадир выключил.

— Не берет!

— Плюнуть на него!

— Все бы плевали! — разозлился бригадир. — А принимать приедут, куда спрячешь? Фуфайкой накроешь?

Помолчали.

— Ужель дерево не уроним? — подзадорил бригадир.

— Было б то дерево…