У него обострился ревматизм, появилась подагра, серьезные сердечные приступы были в пути из Москвы в Петроград в июле 1919 года и осенью 1920 года, в конце 1920 года он болел цынгой. Но главное — обострение туберкулеза, усиленное крайним переутомлением.

Нужно было длительное лечение. Ленин настаивал, чтобы Горький уехал за границу: «Уезжайте, вылечитесь. Не упрямьтесь, прошу Вас!»

«…Приехать Вам (в Западную Европу. — И.Н.), — пишет Горькому летом 1921 года В. Боровский, советский полпред в Италии, — полезно не только для того, чтобы починить механизм (здоровье. — И.Н.) и подкормиться, но и чтобы упорядочить все переживания и спокойно поработать… Ваше присутствие здесь… было бы полезно для европейского общественного мнения», которое «проявляет смутную тенденцию ознакомиться с тем, что же такое эта загадочная советская Россия, которая и в огне не горит, и в воде не тонет, и с голоду не умирает».

В конце 1921 года писатель уехал за границу и с декабря лечился в санатории в Шварцвальде (Германия).

Узнав, что писатель испытывает материальные затруднения, Ленин считает необходимым включить его в число лиц, лечащихся за границей за счет партии или государства. Он отчеркнул в письме М. Ф. Андреевой строки о том, что «все, что у него (Горького. — И.Н.) было, прожито, а жить здесь, а уж особенно лечиться — безумно дорого». Через несколько дней Ленин пишет управделами Народного Комиссариата иностранных дел: «Всячески ускорить получение денег Горьким. Если есть малейшие трения, сказать мне».

«Отдыхайте и лечитесь получше», — писал Ильич Горькому 6 декабря 1921 года. «Лечусь. Два часа в день лежу на воздухе, во всякую погоду, — здесь нашего брата не балуют: дождь — лежи! снег — тоже лежи! И смиренно лежим. Нас здесь 263 человека, один другого туберкулезнее», — пишет Горький Ленину.

С апреля 1922 года он живет в Берлине, а летом — на побережье Северного моря, встречается здесь с А. Н. Толстым, А. Белым, С. Есениным. Горький остро почувствовал сложную, противоречивую, мятущуюся натуру «своеобразно талантливого и законченно русского поэта», видел, как внутренне чужды Есенину окружавшие его люди, понимал глубокий трагизм его положения, определивший характер есенинской поэзии. Чтение поэтом стихов потрясло Горького изумительной искренностью и невероятной внутренней силой, хотя в нем и не было искусства профессионального чтеца-декламатора. «Взволновал он меня до спазм в горле, рыдать хотелось» — так подытожил Горький впечатление от чтения Есениным «Пугачева». «Сергея Есенина, — писал позднее Горький, не спрячешь, не вычеркнешь из нашей действительности, он выражает стон и вопль многих сотен тысяч, он яркий и драматический символ непримиримости раскола старого с новым».

Писатель ехал за границу лечиться. Но уйти от литературы, от общественной деятельности — да еще в столь трудные для страны дни — было свыше его сил. Он выступает на заседании комиссии по оказанию помощи русским ученым, ведет активную переписку, организует сбор средств для голодающих в Советской России, пишет статьи, рассказы, редактирует свои произведения для собрания сочинений (так, готовя для переиздания «Фому Гордеева», Горький внес в текст около трех тысяч исправлений), читает книги, выходящие на его родине, рукописи начинающих авторов, шлет посылки оголодавшим знакомым.

В феврале 1922 года в Берлине выходит брошюра, написанная Ф. Нансеном, Г. Гауптманом и М. Горьким, «Россия и мир» — призыв помочь голодающим России.

Горький организует журнал «Беседа» (выходил в Берлине нерегулярно; с мая 1923 по март 1925 вышло 6 книг): «Цель его — ознакомление русских грамотных людей с научно-литературной жизнью Европы». В «Беседе» печатались русские писатели (советские и проживающие за границей) — М. Горький, А. Блок, Ф. Сологуб, А. Белый, В. Лидин, А. Ремизов, В. Шкловский. Печатались Р. Роллан, Д. Голсуорси, С. Цвейг. Много было и научных статей.

Буржуазия с подозрением относилась к писателю.

Горький хотел закончить лечение на юге Франции, но получить визу на въезд туда оказалось нелегко, хотя о ее выдаче ходатайствовали А. Франс, Р. Роллан, А. Барбюс: французское правительство враждебно относилось к писателю, заявлявшему о своем единстве с Советской Россией.

Когда возникло предположение о приезде Горького в Чехословакию, власти решительно воспротивились: буржуазия Чехословакии всячески поддерживала антисоветские выступления русских белоэмигрантов, которых немало жило в стране, и боялась революционного влияния Горького на пролетариат и интеллигенцию: «нельзя ручаться, что ничего не случится». В конце концов, опасаясь общественного скандала, разрешение на въезд писателю все же дали, и 27 ноября 1923 года он с Максимом и невесткой приехал в Прагу.

«Облик чеха, его натура полна деятельности, благородства, — говорил позднее Горький, — чехи — народ корректный, уступчивый в быту, внимательный к товарищу. Они — люди коллектива… Я влюблен в этот народ».

За Горьким сразу же была установлена тайная слежка, а буржуазная печать, стремясь ослабить интерес к писателю, помешать контактам с ним, не уставая повторяла, что писатель «очень болен», «прикован к постели» и его беспокоить не следует.

С апреля 1924 года Горький поселился в Италии, вблизи Сорренто.

Власти фашистской Италии с подозрением смотрят на Горького. В сентябре 1925 года полиция произвела обыск в квартире писателя, вызвавший возмущение у всей Италии. Главе итальянского правительства Муссолини пришлось заявить советскому послу, что обыск был произведен по недоразумению и такого больше не повторится. Однако в 1928 году итальянская почта перестала доставлять Горькому письма, газеты, журналы и книги из СССР.

2

За рубежом в это время о писателе ходили (в печати!) самые нелепые слухи: будто бы его сын Максим расстрелян в Москве, как о знаменитом писали о несуществующем горьковском романе «Город Нижний Новгород», печатались фальшивые интервью и беседы с ним, небылицы об отношении писателя к Советской власти. В обусловленном болезнью отъезде Горького за границу видели его разрыв с Советской страной, с Лениным.

Писатель решительно опровергает слухи, распространенные буржуазной прессой: «Советская власть является для меня единственной силой, способной преодолеть инерцию массы русского народа и возбудить энергию массы к творчеству новых, более справедливых и разумных форм жизни», — пишет он в сентябре 1922 года, а в августе 1925 года повторяет: «Мое отношение к Соввласти вполне определенно: кроме ее, иной власти для русского народа я не вижу, не мыслю и, конечно, не желаю».

Не все правильно представляли позицию Горького — верного друга нового мира — и на его родине.

Кое-кому казалось — не без влияния клеветы буржуазной печати, — что Горький чуть ли не эмигрировал из Советской России, «обзавелся виллой», «всяческими комфортами». В ответ на одно из таких писем — ленинградского рабочего и студента Попова — Горький спокойно отвечал: «Никогда, никаких вилл у меня не было, нет и, разумеется, не будет. На ложь я не способен, а было бы великой ложью, если б я обзаводился собственностью, одновременно радуясь мощному строительству социализма рабочим классом Союза Советов. «Всяческим комфортом», т. е. условиями, которых требует мое здоровье, мой возраст, моя работа, я «обзавелся» бы гораздо лучше в Союзе, чем здесь». Понимая законность вопроса, уважая обеспокоенность своего корреспондента, Горький заканчивал ответ словами «За письмо — спасибо. Очень хорошее письмо. Крепко жму руку».

«Грубо ошибочными и граничащими с хулиганством» были названы в постановлении ЦК ВКП(б) от 25 декабря 1929 года нападки на Горького в печати, в которых писателя обвиняли в том, что он становится «рупором и прикрытием для всей реакционной части советской литературы». Подобные выступления, отмечалось в постановлении, «в корне расходятся с отношением партии и рабочего класса к великому революционному писателю тов. М. Горькому».