После решения всех этих вопросов чисто практически наш эшелон через два часа был готов к отправлению. Экспедиция выглядела весьма живописно: пара лошадей с помощью постромок впряжена в вагон; ездовой, положив на буфера доску, сидит с вожжами в руках, готовый в любой момент свернуть коней с опасного пути и отцепить их. Из приоткрытой двери вагона тянутся к передним колесам другие вожжи, — они соединены с тормозными колодками. Незначительное натяжение — и вагон замедляет ход. Люди готовы по тревоге выскочить через обе двери на правую и левую сторону пути. В каждом вагоне — командир взвода, он же и главный кондуктор. На крыше мы поставили два пулемета и расположили пулеметные расчеты. На переднем срезе крыши, свесив ноги, сидел помощник командира взвода. Он должен был бдительно следить за состоянием пути и командовать, где следует отпустить, а где натянуть тормоз.

Остальные вагоны оборудовали таким же способом. Расстояние между ними установили в пятьсот метров. Эта мера уже чисто военного свойства: не подвергать всего поезда опасности бомбежки с самолета или обстрелу противника с земли.

Кажется, предусмотрено все.

Талантливая имитация паровозного гудка одним из ездовых — и вагон идет, набирая скорость. Кони переходят на рысь. Катимся легко, весело. Мелькают сосны, воронки от авиабомб, мерно постукивают колеса, гремит песня.

Вдруг раздается крик:

— Тор-мо-за-а!

Вагон подскакивает и останавливается. Всех швыряет к передней стенке. С крыши раздается семиэтажная брань. Вагон остановился на небольшом мосту… без настила, Рванувшиеся влево кони, оборвав постромки, барахтаются в глубокой канаве, стенки которой обшиты досками.

Наблюдатель прозевал, а сцепщик растерялся…

Дружными усилиями вытаскиваем коней из деревянного ящика. К счастью, они не поломали ног. Едем дальше, сбавив ход.

— Слишком весело, по-курьерски мчались! — смеется Коршок.

Вскоре снова остановка.

— В чем дело? — спрашивает Анисименко. Пулеметчики с хохотом отвечают ему с крыши:

— Один паровоз, товарищ комвзвода, протекать начал…

К исходу дня эшелон благополучно прибыл в Белую Березку.

На берегу Десны наша железная дорога обрывалась, но в нескольких километрах вниз по течению мы нашли другую. Начинаясь на Хуторе Михайловском, она пересекала Десну и уходила в Белоруссию. Лесокомбинат, станция и рабочий поселок Белая Березка приютились на возвышенном берегу. В мирное время здесь принимали лес, который сплавляли с верховьев Десны.

Лесозавод Белая Березка — родной брат Хинельского лесокомбината. Сочетание железнодорожной ветки с большой рекой обусловило обработку древесины на месте.

Лес для Белой Березки заготовлялся почти по всему Брянскому краю и свозился зимой к берегам лесных речек, А по весне, когда очищаются от льдов реки, плоты и тесные молевые потоки спускались по реке Болве с верховьев Неруссы, по Навле и, вырвавшись на просторы Десны, плыли вниз, навстречу первым пароходам, идущим из Черниговских затонов вверх, к Брянску.

Война изменила облик Белой Березки: уныло торчат заржавленные трубы, заколочены окна домов, не видно жителей; пирамидальные кучи опилок из ярко-желтых стали грязно-серыми.

Молчит фанерный док: рабочие лесокомбината, лесорубы, сплавщики, машинисты ушли на фронт, а кто был освобожден от службы, тот взял автомат и дерется с захватчиками, вступив в один из отрядов погарских партизан под командой Кошелева.

Когда мы приехали, никого из погарских партизан на месте не оказалось.

Мальчик лет двенадцати вызвался связать нас с переправой, что находилась у моста километрах в шести.

В ожидании разведки, высланной к переправе, я расположил отряд на отдых, а сам остался на берегу, на песчаном холме в тени деревьев.

Высокие дубы и сосны стеной вздымались над всем левым берегом, словно любуясь светлым простором заречных далей. В сиреневой дымке проглядывались села, цветущие сады, а на дальних возвышенностях виднелись крылатые мельницы.

Тот берег сиял простором, звал к душистым, пестрым лугам, манил в поля, где вольный простор и солнце.

По карте я изучал извилистый и далекий путь Десны от истоков до устья. Почти на всем своем протяжении в тысячу двести километров Десна имеет на правом берегу поля и степи, а на левом леса — Смоленские, Брянские, Сумские и Черниговские.

Леса, леса!

Они слились в один тысячеверстный массив и, подступив к Десне, остановились в оцепенении.

То сизо-голубые и неподвижно сонные массивы, то дымчато-оранжевые дубравы, то светло-зеленые, радующие глаз березовые рощи или дремуче-темные боры, — они глядятся в зеркало вод, будто в очи любимой девы, никнут тенистыми ветвями и как бы стерегут красу Десны.

Ласковый ветерок доносил к лесу запахи поля, игриво волновал веселую зелень посевов, зыбко перекатывался в сизой осоке и трепетал, шаря над камышами.

Меж рекой и степью кудрявится изобилующая протоками долина. Кормилица белоклювой кряквы, носящихся стайками куликов и бекасов, вскидывающихся в звонкой воде линей и окуней придеснянская пойма кутается по утрам в бело-розовый туман. И дышит все тогда здесь неотвратимым жизненным искушением, к будто горит под фатой тумана стыдливый жар «стариц», истомленных пленительными снами и пряными запахами летней ночи…

Десна, роскошная и величаво спокойная, нежно обнимает то задумчивый лесной, то беззаботно веселый степной берег и, окаймленная неоглядной зеленью лугов, проносит светлые воды мимо, на юг — в объятия могучего красавца Днепра.

Десна!..

За твою вольность и честь обнажали булатные мечи наши предки — доблестные сыны Смоленского и Северского краев; в твоих прозрачных водах купались кони славных Богунского и Таращанского полков начдива Щорса; за тебя грудью встала Брянская армия. Ты вся — от истоков своих до устья — принадлежишь партизанам!..

Мягко бросая на песчаный берег волну, Десна повернула вниз, к стальному мосту. Ажурно-легкий и высокий, он четко выступает на фоне заходящего солнца. Центральные пролеты его взорваны и, осев между устоями, как бы силились остановить течение.

Я сидел над Десной, погруженный в воспоминания. Вид обрушенного в реку моста перенес мое воображение в Прикарпатье, на Днестр, к границам, туда, где начиналась война, где грянул первый в моей жизни бой, где я получил боевое крещение.

Вспомнилась знойная долина. Едкая пыль гравийного шоссе облаком окутала уставших людей, Раскаленные стремена жгут мои затекшие ноги, солнце хлещет горячими потоками, одуряющий сон клонит тяжелую голову. Кажется, не было в жизни бо́льшего соблазна, — так хотелось вытянуться на пыльной обочине под колючим кустом акации и уснуть…

Влево от шоссе зеленела заманчивая пойма, и там, всего лишь в двух-трех километрах, то скрывалась, то появлялась из-за кустарников желтовато-голубая, сверкающая гладь большой реки. Воздух густой и влажный. Безветрие, как перед грозой.

Потерявший подкову конь хромает. Он вздрагивает, когда наступит истертым, обломанным копытом на гальку. Я слезаю, треплю его по крутой, лоснящейся шее.

— Шагай, родной! Еще немного, и мы в городе. Там кузница, овес, купанье…

Чуя реку, он глядит на меня своим глазом, бодрится, спешит, шагая со мной в ногу, плечом к плечу.

Вот и Галич. Небольшой древний город с красивыми каменными домами. Жителей не видно. Все замерло. От командования главными силами поступило распоряжение следовать через город без привала.

Я еду по душному ущелью, пока передо мной не открывается вид на дивный стальной мост, пересекающий реку и соединяющий пригород и древнюю полуразвалившуюся крепость с городом Галичем, расположенным на восточном берегу Днестра.

— Мост минирован! Езда шагом, товарищ капитан! — приветствуя, предупреждают меня саперы.

Я глубже опускаюсь в седло и ослабляю повод. Конь сбавил шаг, согнув дугой шею, он косится на сверкающее зеркало Днестра, жадно втягивает трепетными ноздрями запах воды, и оба мы чувствуем непреодолимое желание броситься в стремительные, прохладные струи и плыть, отдавшись течению, смывая пыль и смертельную усталость.