Застава, по-видимому, жила воспоминаниями о двух мертвецах и ночными страхами. Казалось диким, что партизаны стали бояться ночи… Но неудачи последних двух суток натянули нервы, породили в какой-то степени и суеверие.

Я увидел Елену на поляне. Она одиноко сидела на пеньке. Слабый луч полумесяца чуть освещал ее покрытую клеенчатым дождевиком фигуру. Увидев меня, она встала и, заломив руки, шагнула навстречу.

— Боже мой, как я несчастна, товарищ капитан, — горячим шепотом произнесла она. — Я исходила весь лес в поисках моего Сени…

— Погодите, как вы сюда попали? — спросил я.

— Как? Неужели вы думаете, что я могу быть дома, когда он в опасности? Я уже два дня блуждаю по лесу… Кругом ни души, я не знаю ни дорог, ни местности… Умираю от страха… Я устала и голодна.

— Странно, — сказал я. — Кругом каратели, они ловят в лесу женщин и детей, расстреливают их, а вы ходите одна, ночью…

Елена закрыла глаза платком и, всхлипывая, произнесла:

— Я прошу вас уделить мне несколько минут… Без посторонних…

— Петро, — позвал я Гусакова. — Позови Нину, пусть обыщет Елену Павловну.

Гусаков послал за Белецкой, и вскоре в котловине при свете фонаря подозрительная подруга Митрофанова была тщательно обыскана.

Прежде всего в складках ее платья был нащупан пистолет. В потайных карманах нашли несколько занимательных предметов: скомканную бумажку и небольшую, с наперсток, стеклянную ампулу с серебристым порошком, напоминавшим по внешнему виду стрихнин.

Бумажка, когда я расправил ее, оказалась частью топографической немецкой карты, — той именно ее частью, на которой, зеленым по белому, изображен был Хинельский лес, В середине его я увидел помеченные крестиками два аккуратно обозначенных числа — 35 и 36.

Тридцать пятый и тридцать шестой лесные кварталы были самым глухим и труднопроходимым местом в центре Хинельского леса, здесь мы и кружились последние двое суток.

— Все ясно! Недостает только компаса! — сказал я той, что называла себя Еленой Павловной.

— Почему же недостает? Он есть! — нагло ответила она, решив, очевидно, играть ва-банк. Она сняла с левой руки часы, — оборотная сторона их представляла собою миниатюрный компас.

— Итак, пистолет, компас, план леса, стрихнин… Как у профессионала-диверсанта. Кто вас снабдил всем этим?

— Немцы…

— С какой целью?

— Хотела спасти его…

— Он у них?

— Да. Митрофанова схватили, а меня нашли в Демьяновке, увезли в штаб, показали его…

— И предложили спасти?

— Да.

— Какой ценой? Вам поручили кого-нибудь убрать? Кого?

— Мне тяжело говорить. Митрофанова они оставили заложником…

— Кого вы должны были убить? Отвечайте!

— Я бы никогда этого не сделала! Неужели вы не понимаете?

— Но от вас требовали?

— Да.

— Кого вам поручили убить?

— Фомича и… командование. Но, повторяю, я никогда на это не пошла бы… Я хотела спасти Сеню.

— Когда именно должны вы были убить нас?

— Срок не определен… Задача — войти в доверие… Так мне сказали… И я хотела их обмануть…

— А Митрофанов при этом искал бы с вами встречи в условных местах?

— Не знаю. Возможно. Он не дезертир, его схватили, когда он искал отставшую тачанку… О боже! — воскликнула она по-актерски.

— И для этого вас снабдили военной картой? И помогли сшить потайные кармашки?

— Не мучайте меня… Я сама хотела сказать вам обо всем этом, но по секрету от других…

— Спасти его, остаться самой в живых, погубить всех нас, — размышлял я вслух, — не слишком ли дорого цените вы Митрофанова? Говорите прямо: давно вы занимаетесь этой черной работой?

— Товарищ капитан, — обратился ко мне Гусаков. — Дело ясное! Я выведу ее в расход и — поставим точку.

Пленница заплакала.

Глядя на нее, я припомнил наше знакомство, последующие встречи. Почти каждое появление этой женщины приносило несчастье. Первый раз она была перед бомбежкой штаба капитана Гудзенко. Три дня назад, после ее исчезновения, началась бомбардировка лесокомбината, закончившаяся гибелью комиссара…

Я слегка оттянул затвор дамского браунинга, найденного при обыске.

Петро посветил фонарем: пистолет был заряжен на все патроны.

— Дарю тебе, Петро, эту игрушку… — сказал я, протягивая браунинг. — Из него не очень громко получается… Понял? И не более одного… Не следует тревожить наших.

Женщина бессильно опустила руки, закрыла глаза…

Через несколько минут со стороны «развилки двух мертвецов» прозвучал глухой выстрел…

— Ее стукнули! — кивая в сторону, заметил Коршок. — Как думаешь, чем провинилась? — спросил он у начальника караула Пузанова.

— Разве не ясно? — спросил тот в свою очередь. — Овчаркой фашистской оказалась… Другой бы и днем нас не отыскал, а она, вишь, среди ночи в лесу унюхала!

Необходимо было уйти отсюда до наступления рассвета. Я приказал караулу не говорить никому о том, что случилось. Отряд и без того лихорадили панические слухи.

В раздумье шагал я от одного взвода к другому, проверяя караулы, Все спали. Бодрствовали лишь часовые. Вечером Петро Гусаков, по секрету от хозяйственников других групп, раздал последний запас сухарей… Я еще туже затянул ремень и сунул руку в карман, чтобы нащупать ломкий сухарь — мои личный НЗ перед походом…

Думал я и о той, которая была уже мертва. Что заставило эту молодую женщину, родившуюся при советском строе, окончившую высшее учебное заведение, служить врагу, изменить Родине? Кто она в действительности?

Остаток ночи я провел с Фомичом в тревожных предположениях и догадках. Но до утра ничего не изменилось. Еще затемно отряд торопливо поднялся и молча двинулся на запад.

Проходя мимо мрачной развилки, я невольно спросил Гусакова:

— Петро, где ты оставил ее?

Вместо ответа он молча перешагнул через трухлявое бревно и повел меня к остову полуразбитого грузовика.

— Ось тут! — показал он на автомобиль, не считая нужным подходить вплотную.

Ничего не видя, я приблизился к машине и заглянул в кузов. Но ни в кузове, ни вокруг ничего не нашел.

— В яме, что ли?

— Та ни… Не в яме… Просто тут повинна бути, — говорил он, приближаясь.

— А ты не ошибаешься местом?

— Что вы, товарищ капитан! Вы же знаете, что на всей этой дороге нет больше разбитых машин. Дивно…

— Именно — дивно!

— Точно, тут была, — подтвердил и Карманов, сопровождавший ночью Гусакова, — вот и типографский станок, и воронка с водой, я еще в эту воронку оступился и руку об станок зашиб…

Действительно, на всей этой дороге стоял лишь один разбитый грузовик — походная типография какой-то части. По-видимому, прошлой осенью, когда здесь отбивались от наступавшего противника части 13 армии, походная типография была опрокинута бомбой и с тех пор осталась на этой глухой просеке, усыпанной свинцовыми блестками шрифта и деталями машины.

— Как же это так, Петро? — И я начал шарить вокруг машины карманным прожектором.

— Надо думать, унес ее кто-нибудь, — неуверенно произнес Гусаков.

— Допускаю… Но может быть и другое, — сказал я, поднимая маленькую латунную гильзу. — Достань, Петро, подарочек. Не от него ли вот эта гильза?

— Точная копия! Сиреневый капсюль. Она, товарищ капитан, — подтвердил Коршок.

Сомнения не оставалось: местом не ошиблись… И я продолжал ощупывать фонарем землю, пока не увидел еще одну находку: среди рассыпанного типографского шрифта, уже покрывшегося от времени темноватым налетом окиси, лежал легкий синий шарф. Казалось, его только что сняли с головы Елены.

Осмотрев шарф, я заметил, что полушерстяная ткань слегка разорвана в одном месте и опалена.

— Как же это ты стрелял? — спросил я Гусакова, показывая косынку.

— Погано зроблено, товарищ капитан, — признавался он виновато. — Не спец я по такому делу…

— Словом, была оглушена и, отлежавшись, убежала…

— Значит, посчастливилось ей, товарищ капитан, — заметил Коршок.

— Вот если бы клинком, да не бабу, — пытался оправдаться Петро.