Он говорил Кармен-Росе о таких вещах, которые прежде никогда его не волновали и даже о существовании которых он, казалось, не догадывался до тех пор, пока перед кабачком Эпифанио не остановился автобус с узниками.

— Разве можно терпеть такое! Нашей страной правят варвары, вооруженные копьем и кнутом. Нужно быть кастратом, а не мужчиной, чтобы молча смиряться и не противиться этому, чтобы согласиться с этим, словно ты сообщник.

Через неделю он сказал:

— Студенты оставили свои дома, свои книги, своих девушек и пошли в застенки Ротунды и Кастильо, пошли под пули, пошли на смерть в Паленке. Было бы преступлением оставить их одних.

В следующее воскресенье он сказал:

— Тех, кто приказывает, — четверо, двадцать, сто, десять тысяч, не больше. А нас, тех, кто терпит удары и склоняет голову, — три миллиона. Я верю, что можно что-то сделать. Я не мечтатель, не деревенский поэт, я родился в льяносах, я своими руками зарабатываю на жизнь, умею выращивать быков и объезжать лошадей. Я знаю, что можно что-то сделать.

Кармен-Росу очень беспокоили настроения Себастьяна, но она не возражала, а только слушала, взволнованная и немного печальная. Как мог бороться Себастьян один, без оружия, в этом безлюдном малярийном краю, против безжалостной, всемогущей, всеподавляющей государственной машины? С таким же успехом могла бы попытаться травинка задержать движение трактора или желтая бабочка льяносов преградить путь ветру своими слабыми крыльями. Но было бы бесполезно приводить эти доводы Себастьяну. Кармен-Роса уже изучила его и знала, что, когда он принимает решение, глаза его становятся упрямыми и никто и ничто не заставит его свернуть с дороги, которую он избрал.

Однажды в понедельник он направил коня не в Парапару, а в Эль-Сомбреро. «Нужно купить пару коров», — сказал он. Но когда он снова приехал в Ортис, то о коровах и не вспомнил. По блеску его глаз Кармен-Роса догадалась, что случилось что-то необычное. Под вечер, сидя в тени котопери, Себастьян сказал ей:

— Решено напасть на Ла-Чину и освободить студентов. В заговоре участвуют несколько солдат и капралов из тюремного гарнизона. Тридцать вооруженных человек в Эль-Сомбреро готовы поддержать их. Мой кум Фелисиано среди этих людей. Когда я заговорил с ним о моем решении что-то сделать и рассказал то, что столько раз говорил тебе, он мне все открыл.

— А что будет после того, как они захватят тюрьму и освободят студентов? Ведь правительство пошлет против них войска…

— Все предусмотрено, — запальчиво прервал ее Себастьян. — Когда тюрьма будет взята, студенты, люди из Эль-Сомбреро, солдаты горнизона и заключенные, желающие присоединиться к ним, организуют отряд и примкнут к Аревало Седеньо, который идет с повстанцами по льяносам.

— А как они найдут Аревало?

— Поищут, любовь моя, поищут. А если не найдут, двинутся на Апуре и переправятся в Колумбию с целыми и невредимыми студентами.

— И кум Фелисиано замешан в этом деле?

— И кум Фелисиано и я. Надо что-то делать, Кармен-Роса.

С первых же его слов, с самого утра, когда она заметила странный блеск в глазах Себастьяна, она догадалась, о чем он ей скажет. Ее опасения оправдались: он связался с заговорщиками. Нападение на лагерь должно было произойти недели через четыре. К тому времени Себастьян отправится в Эль-Сомбреро и присоединится к тем тридцати, о которых говорил кум Фелисиано.

Они изложили часть плана сеньору Картайе и сеньорите Беренисе — им можно было довериться. Однако Себастьян опустил все, что касалось освобождения студентов, и сказал лишь, что отряд Аревало движется по льяносам, а он решил разыскать его и присоединиться к партизанам. С некоторых пор Себастьян, Кармен-Роса, сеньорита Беренисе и сеньор Картайя, не сговариваясь, составили маленький революционный комитет, который с надеждой и восторгом обсуждал противоречивые вести, доходившие до Ортиса через бурые саванны и мутные реки: «Генерал Габальдон восстал в Санто-Кристо», «Норберто Боргес в долине Туя откликнулся на его призыв», «Венесуэльские изгнанники взяли Кюрасао и устремились на Коро», «Ожидается крупная морская экспедиция из Европы». В свое время сеньор Картайя поддерживал переписку симпатическими чернилами с мужественным революционером доктором Варгасом, уроженцем Ортиса, когда тот находился в изгнании.

Сеньорита Беренисе, несмотря на свое сочувствие мужеству и стойкости каракасских студентов, несмотря на негодование и скорбь, которые охватили ее при известии, что юноши арестованы и закованы в кандалы, категорически выступала против вооруженного восстания и никак не соглашалась с проектом Себастьяна.

— Гражданская война, — стонала она, охваченная почти суеверным ужасом, — вот причина всех наших бед. Из-за гражданских войн Ортис лежит в развалинах, люди бегут и вымирают. Говорят: была малярия, был голод, земледелие и скотоводство пришли в упадок. Но кто принес голод? Кто принес малярию? Кто уничтожил пашни и погубил скот?

И сама себе отвечала:

— Гражданская война. Комары здесь были всегда, они кусали нас, но никого не заражали малярией. Потом из льяносов пришли бледные хилые солдаты и остановились в Ортисе. Здесь стояли и те, кто преследовал революционеров, и те, кто шли под знаменем революции из восточных районов. Их кровь отравила наших комаров, они занесли к нам лихорадку и смерть.

Сеньориту Беренисе невозможно было остановить.

— Гражданские войны погубили нашу молодежь, растоптали и вырвали наш маис и фасоль, истребили наших коров и быков и оставили нам малярию, чтобы она прикончила тех, кто еще жив.

Сеньор Картайя обычно терпеливо выслушивал ее до конца и затем становился на защиту восстания.

— Беренисе (он был единственным человеком в городе, который называл ее просто Беренисе), Беренисе, вообще я не сторонник гражданской войны, но в настоящий момент перед Венесуэлой нет другого выхода. Надо взяться за оружие! Студенты, выступившие против засилья военных, оказались в тюрьме. Честные люди, которые осмеливались писать, протестовать, думать, тоже в тюрьме, в изгнании или на кладбище. Нас пытают, грабят, убивают, выжимают из страны последние капли крови. Это хуже, чем гражданская война. Вернее, это тоже гражданская война, но такая, в которой бьет только один, а другие — то есть мы, венесуэльцы, — получают удары.

Но сеньорита Беренисе так легко не сдавалась. Она снова и снова говорила о бедствиях, которые причиняют гражданские войны, о бесплодности многочисленных жертв.

— А эта война унесет жениха Кармен-Росы, — заключила она скорбно.

— Меня никто не уносит, сеньорита Беренисе. Я иду сам, — сказал Себастьян.

Когда заседание комитета в доме Вильенов окончилось, Себастьян проводил сеньориту Беренисе до дверей школы. Уже у порога учительница спросила:

— Так вы решили во что бы то ни стало уйти к Аревало?

— Да, — ответил Себастьян твердо.

Сеньорита Беренисе скрылась ненадолго и вернулась с тяжелым, тщательно упакованным предметом. Когда Себастьян развернул его при свете карбидной лампы в доме сеньора Картайи, он увидел револьвер. Это был устаревший «Смит и Вессон» с перламутровой рукояткой и длинным стволом, заряженный шестью огромными почерневшими пулями.

Черт побери, откуда у сеньориты Беренисе, белой и спокойной, как знамя мира, это устрашающее, внушительное и анахроническое оружие?

23

Что касается Кармен-Росы, то она молча смирилась с решением Себастьяна. Если Себастьян уйдет навстречу неизвестности, туда, откуда не все возвращаются, пусть по крайней мере он не сомневается в том, что она его поддерживает.

К тому же произошел случай, заставивший ее призадуматься. Каждый, кто ехал по большой дороге через льяносы, неизбежно попадал в разрушенный Ортис. Дорога пересекала старинную главную улицу, и взору проезжих открывались руины города с жителями, покрытыми язвами. Те, кто проезжал через Ортис впервые, смотрели на развалины с удивлением, иногда со страхом и были не в силах отделаться от ощущения, что их окружает причудливый, нереальный мир.