— Кто эта женщина на ранчо? — спросил Кубильос Хуана де-Дьоса, вернувшись в управление.

— Шлюха из Эль-Сомбреро, полковник, — ответил полицейский. — Теперь она живет с Перикоте.

Полковник Кубильос спокойно уселся на кожаный стул, опустил плетку меж ног. Из-под его полураспахнутого ликилики выглядывал револьвер в кобуре на широком поясе. Он дождался, пока Хуан де-Дьос расседлал лошадь, и затем приказал:

— Ступай к этой женщине и скажи, что я приду провести с ней ночь. Пусть она ждет меня в восемь часов.

Но Петра Сокорро уже не была шлюхой из Эль-Сомбреро, она была женой Перикоте, Когда Хуан де-Дьос пришел с поручением от правительственного наместника, она встретила его почтительно и испуганно и сказала:

— Передайте полковнику, что мне очень жаль и что я ему очень благодарна, но у меня есть муж.

Она не стала рассказывать Перикоте о случившемся. Зачем? Чего бы она этим добилась? Того, что он пошел бы на какой-нибудь неосторожный шаг? Он и так выпивал с кем попало и слишком много болтал с каждым встречным. И видит бог — она была уверена, что теперь полковник оставит ее в покое.

Но Кубильос не успокоился. Хуан де-Дьос снова навестил ее и принес подарок — несколько вар цветастой ткани, которую Петра Сокорро, боязливо извинившись, отказалась принять. А неделей позже, субботним вечером, когда издалека доносился голос Перикоте, который во все горло распевал песенку в кабачке Эпифанио, правительственный наместник собственной персоной вломился в ранчо.

— Я пришел провести с тобой ночь, — властно заявил он.

— Я ведь передавала вам через Хуана де-Дьоса, полковник, что я очень сожалею и мне очень неприятно, но я не могу, — ответила женщина, чуть не плача.

— Не говори ерунды! — отрезал Кубильос, схватив ее за руку. — И не разыгрывай из себя тихоню. Давай раздевайся!

Но Петра Сокорро, которая уже не была шлюхой из Эль-Сомбреро, а была женой Перикоте, вывернулась из его рук, словно ящерица, как дым скользнула в ворота ранчо и пустилась бежать через темный лес, босая, как была, по колючкам и острым камням.

27

Глядя на площадь из окна управления, полковник Кубильос уронил, не оборачиваясь:

— Тебе не кажется, Хуан де-Дьос, что этот Перикоте, который распевает по ночам песни, пожалуй, опасный человек, злоумышляющий против правительства?

Хуан де-Дьос, который стоял подле золоченого бюста генерала Гомеса, не нуждался в дальнейших разъяснениях и не стал утруждать себя ответом начальству. Пробормотав что-то невразумительное в знак того, что он все понял, Хуан де-Дьос неслышно вышел из управления. Полковник Кубильос, не заметивший его ухода, целиком погрузился в созерцание тринитарий, которые обвивали саманы на площади.

После полудня Хуан де-Дьос привел арестованного. Перикоте был чрезвычайно удивлен, услышав, что его берут под стражу, но удивление его достигло предела, когда Хуан де-Дьос сказал, вытянувшись по стойке смирно перед наместником:

— Я привел к вам человека, полковник, который плохо отзывался о генерале Гомесе.

— Кто? Я? — воскликнул Перикоте ошеломленно.

— Так точно, полковник, — продолжал Хуан де-Дьос, обращаясь к Кубильосу и по-прежнему сохраняя положение «смирно». — Я давно слежу за ним.

— Враки! Все это враки! — в ярости закричал Перикоте, внезапно поняв, какая опасность ему угрожает, и бросился на Хуана де-Дьоса, чтобы схватить его за ворот и воткнуть ему обратно в глотку эти гнусные слова.

Но тут вмешался полковник Кубильос, сжимая в руке револьвер.

— Берегитесь! Неуважение к властям усугубит вашу вину.

И приказал Хуану де-Дьосу:

— Отведите его в камеру.

Перикоте снова стал протестовать и вырываться. На крики прибежали секретарь и еще один полицейский. Вчетвером они втолкнули Перикоте в заброшенную камеру, откуда сбежали даже крысы. В камере стоял запах тлена, навоза и пыли.

Скрежет ржавого засова заглушил вопли Перикоте:

— Враки! Все враки! Я ничего не говорил!

Новость в несколько минут облетела городок, не понадобилось даже вмешательства Эрмелинды. Позднее стало известно, что Перикоте отправят в Паленке на строительство автострады. Во всех домах женщины шептали: «Бедняжка!», а мужчины молча кусали ногти. Только отец Перния осмелился посетить Кубильоса.

— Я догадываюсь, по какому делу вы пришли, преподобный отец, — уверенно заявил полковник, не дав тому и рта раскрыть. — И советую вам уйти. У меня имеются доказательства, что этот человек злоумышлял против правительства, и вы скомпрометируете себя как священник и как гражданин, если станете защищать его.

Он повернулся спиной к отцу Перния, не желая слушать никаких возражений.

Но сеньора Картайю ему все же пришлось выслушать. Старый масон, ковыляя, проник через задний ход и появился в управлении, когда Кубильос меньше всего его ожидал.

— Полковник Кубильос, — не здороваясь, начал сеньор Картайя, который учел опыт безуспешных хлопот священника, — я пришел поговорить с вами о Перикоте.

— Это бесполезно, — ответил Кубильос отрывисто. — Обвинение очень серьезно. У нас есть доказательства, что он дурно отзывался о генерале Гомесе, а также совершил ряд других, еще более тяжких проступков.

— Но ведь вы очень хорошо знаете, что это ложь, — невозмутимо возразил Картайя.

— Как вы смеете обвинять меня во лжи? Да вы знаете, что вам грозит? Или, может быть, вы сообщник арестованного? — угрожающе зарычал Кубильос, стукнув кулаком по столу, отчего поднялись тучи пыли и подпрыгнули бумаги.

Однако Картайя продолжал тихо и бесстрастно:

— Мне семьдесят пять лет, я могу умереть в любой момент. И даже лучше было бы, если б я умер сейчас. Мы оба знаем, что этот бедный парень, Перикоте, не занимается политикой и никогда не связывался с правительством.

— Немедленно очистите помещение! — закричал фиолетовый от ярости Кубильос. — Я не отправлю вас в Паленке вместе с этим бродягой только потому, что вы, чего доброго, скончаетесь по дороге от старости!

Ничем нельзя было помочь Перикоте. В полумгле сухого утра, тишину которого оглашали криками стаи шумных степных птиц, летевших на юг, посадили Перикоте в грузовик, который направлялся в Паленке. Машина шла из Маракая с партией заключенных и остановилась у дверей управления, чтобы забрать еще одного, последнего арестованного. Растрепанного, бледного и голодного Перикоте вытащили из темной камеры. Он больше не кричал — протестовать было бесполезно, — а лишь потерянно озирался. Хуан де-Дьос и другой полицейский подняли его, как тюк, и сунули в кузов грузовика.

— Прощай, Хуан де-Дьос, — только и сказал Перикоте. — Ты еще вспомнишь обо мне в свой смертный час.

В кузове его встретил хохот четырех солдат и ропот пятнадцати заключенных. На другой стороне улицы, вцепившись в деревянные переплеты изуродованного окна, Петра Сокорро, которая уже не была шлюхой из Эль-Сомбреро, а была женой Перикоте, душераздирающе вскрикивала, как побитое животное.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Вода пришла и ушла

28

Внезапно полились дожди. Сначала голубое небо стало серым, за серой пеленой спряталось беспощадное солнце льяносов, на улицах ветер спиралью закрутил пыль и сухие листья. Потом на Ортис, на Парапару, на Эль-Сомбреро, на голую саванну, на одиночество и стоны обрушился дождь. Дождь то усиливался, то затихал, но не переставал ни на минуту. Он то моросил, невесомый, как звездная пыль, как капельки пара, медленно смачивая крыши, пропитывая влагой землю, придавая блеск драгоценных камней глянцевитым листьям котопери; то падал вниз огромными каплями, которые, шлепаясь на землю, словно плевки, щелкали, как кнут, по оцинкованным крышам и рассыпались в пыли, подобно водяным монетам. И в том и в другом случае дождь неизменно переходил в унылый ровный ливень, стоявший перед глазами, как тусклая серебряная стена, как вздыбившаяся лужа, как стеклянный утес. Ливень превращал утро в вечер, вечер в ночь, ночь в темное дно реки.