Конечно, она должна будет исповедаться, рассказать про эту сцену отцу Перния.

— Святая Роса, какой стыд, какой стыд!

Отец Перния выслушал ее серьезно и внимательно и помог ей, когда она запнулась, подойти к самому щекотливому — к руке Себастьяна на своей голой груди. Как и тогда, когда ей приснился архангел из чистилища, отец Перния спросил ее:

— И тебе было приятно, дочь моя?

— Мне было очень приятно, преподобный отец. И хуже всего то, что мне приятно думать об этом, вспоминать и переживать все заново.

— С тех пор как я знаю тебя, дочь моя, а знаю тебя я с тех пор, как ты вошла в разум, первый раз ты исповедуешься мне в смертном грехе, настоящем смертном грехе. Не делай этого больше. Не только потому, что это смертный грех, но и потому, что тебе не подобает так вести себя.

И он наложил на нее настоящее покаяние (тоже в первый раз) — прочесть все молитвы по четкам.

Но когда служба окончилась, отец Перния приблизился к ней и заговорил. Может быть, священник думал, что обошелся с девушкой слишком сухо. Чувствовалось, что ему хочется быть добрым, показать Кармен-Росе, что он не потерял к ней уважения из-за того, что она совершила грех.

— Пришли мне с Олегарио цветов из твоего сада. Смотри, какой алтарь у бедняжки святой Росы — ни одной кайены.

Потом он сказал:

— Святая Роса рассчитывает на тебя, потому что ты всегда занималась ею больше всех в нашем городе.

Когда она уходила, он проводил ее до дверей храма.

— Передай привет донье Кармелите. Скажи, что я еще раз поздравляю ее с замужеством Марты. И не забудь про цветы.

С Себастьяном он разговаривал совсем по-другому. В воскресенье, как только отец Перния узнал, что Себастьян приехал в Ортис, он через Эрмелинду велел ему прийти.

— Что вы от меня хотите, преподобный отец? — удивленно спросил Себастьян, заметив, что священник запирает дверь на ключ.

Они были совершенно одни в комнате, где пахло воском, ладаном, мукой и увядшими цветами.

— Ты думаешь жениться на Кармен-Росе? — без предисловий спросил Перния.

— Конечно, — ответил Себастьян, смешавшись.

— Что же, я очень рад. Но должен предупредить тебя об одном. Отец этой девушки болен. У нее нет братьев, которые вступились бы за нее. Однако…

— Вы говорите лишнее, — перебил Себастьян. — Я уже сказал вам, что решил жениться на ней.

— Никогда не лишне знать кое-что на всякий случай, — бесстрастно продолжал священник, будто не замечая резкого тона Себастьяна. — Я хотел предупредить тебя, что, если почему-либо твои намерения переменятся, я сниму сутану и всажу в тебя полную обойму.

Себастьян побледнел. Ничто его не могло так возмутить, как угроза. И все же он сдержался, поняв, что отец Перния не шутит, и ограничился тем, что сказал в том же резком тоне:

— Я женюсь на Кармен-Росе не из страха перед вашей обоймой, а потому, что сам так решил.

Священник протянул руку, и Себастьян с силой сжал ее. Перния не выдернул руки и не отвел взгляда. Тогда Себастьян окончательно убедился, что, обещая всадить в него полную обойму, отец Перния без колебаний готов был привести свою угрозу в исполнение.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Это путь на Паленке

19

Ноябрьским полднем — дело было в воскресенье — в Ортисе остановился автобус. Малочисленные обитатели городка заподозрили что-то неладное еще на рассвете, когда услышали шумное пробуждение полковника Кубильоса. Слишком громкие крики правительственного наместника раскололи тишину раннего утра и заставили петухов запеть прежде времени. Послышался лязг обойм, которые издавна валялись в углу городского управления, и треск маузеров, что было еще более необычно, причем откуда взялись эти маузеры, никто не мог сказать. В шесть часов утра двое несчастных, которые исполняли обязанности полицейских в Ортисе, опоясавшись патронташами, с маузерами в руках встали на дежурство у дверей городского управления.

Удивление и страх горожан росли. Замкнутость полковника Кубильоса не оставляла ни малейшей возможности угадать причины его воинственных приготовлений. Даже полицейские не знали, почему их разбудили так рано и снабдили маузерами и патронами. Оставалось только вполголоса, заперев двери, строить предположения.

— В Калабосо восстание!

Это был первый слух. Он родился на молочной ферме сеньоры Сокорро, прошел по школе сеньориты Беренисе, задержался в доме священника, а оттуда бойкий язык Эрмелинды понес его от развалины к развалине, от загона к загону.

— Аревало Седеньо вторгся в Мету, На этот раз за ним идет больше народу, чем прежде. Он уже атакует Сан-Фернандо.

Таков был второй и более упорный слух. Он родился в кабачке Эпифанио, Перикоте принес его в дом Панчито, оттуда он прилетел в церковь и распространился затем с помощью все той же Эрмелинды по всему городку, опровергая предыдущее чрезвычайное сообщение.

Но сеньор Картайя как бы мимоходом заглянул на телеграф и узнал правду, а через него правда стала известна Себастьяну, Панчито и священнику Перния. Студенты из Каракаса, несколько недель содержавшиеся в лагере недалеко от столицы, в это воскресенье будут перевезены на принудительные работы в Паленке. Их путь лежит через Ортис. Телеграмма с этим известием, полученная полковником Кубильосом накануне ночью, объясняла его тревожное состояние.

Автобус не только прошел через Ортис, он даже остановился против кабачка Эпифанио. Это была первая стоянка со вчерашнего дня, когда заключенные выехали из Гуатире, что за Каракасом. Ночью на большой скорости автобус промчался по пустынным немым улицам столицы, затем взял курс на Вальес-де-Арагуа и, сотрясаясь на неровной дороге, на той же скорости выехал в просторы льяносов. Вереница автомобилей, в которых ехали родные и друзья заключенных, пыталась было последовать за автобусом, но ей решительно преградил путь взвод вооруженных солдат.

Студенты не знали, куда, как безумный, мчится этот желтый автобус. Солдаты охраны, по одному на краях каждого сиденья, тупо молчали, как каменные; капитан, сидевший рядом с шофером, не оборачивался. Одноглазый полковник Варела в штатском, под надзором которого осуществлялся перевод, подавал признаки жизни лишь тогда, когда нужно было бросить короткое распоряжение.

Лишь после того, как автобус съехал с дороги, ведущей к морю, и круто свернул в льяносы, заключенные стали догадываться, какая судьба их ждет. Один из них сказал просто:

— Это путь на Паленке.

Остальные поняли и промолчали. Удары колес о выбоины, астматическая дрожь мотора, биение сердец долгое время, как эхо, повторяли отзвук этих слов:

— Это путь на Паленке.

— Это путь на Паленке.

— Это путь на Паленке.

В неверном полусвете уходящей ночи автобус миновал мирно дышавшие во сне селения и засеянные поля и все утро продвигался по суровой пустынной равнине без домов и людей, пока наконец под полуденным солнцем впереди не возник Ортис.

Автобус остановился у кабачка Эпифанио. Все вышли из запыленной машины, разминая затекшие ноги: шестнадцать студентов, двенадцать солдат с примкнутыми штыками, капитан с револьвером в руке, одноглазый полковник в штатском, шофер.

— В кабачок! — крикнул Варела.

Все не торопясь вошли. Усталость и жажда одинаково томили и охрану и узников. В распоряжение полковника Варелы прибыл Кубильос с двумя полицейскими. Эпифанио подал бледное ситро и открыл старые жестянки с сардинами. Зеленый, облупленный фонограф заскрипел старую песню, гнусавую песню пьяного индейца. В шутливых словах, сопровождавшихся прилипчивым мотивом, в ней говорилось о войне четырнадцатого года, о победах Германии, о пушке сорок второго калибра и кайзере. В конце песни кайзеру приходилось плохо.

Шестнадцать заключенных студентов были очень молоды. Самому старшему из них, с густой, черной, как у испанского монаха, бородой, не было еще и двадцати пяти, а другим — и спокойному голубоглазому юноше, и юноше с острым еврейским носом, и тому, у которого был бледный лоб скептика, и обладателю густых мохнатых бровей, и толстяку в больших очках, и мулату в берете — едва исполнилось двадцать.