Трое мужчин, оборванных и покрытых язвами, с вялым любопытством наблюдали за ними, стоя у ограды площади. Ребятишки со вздутыми животами, сопливые и босые, приблизились к самой двери кабачка и удивленно уставились на студентов. Потом появились сеньор Картайя и Себастьян. Как ни в чем не бывало они вошли в кабачок, купили сигареты, поболтали с Эпифанио о городских новостях. Улучив момент, когда солдаты не смотрели в его сторону, сеньор Картайя вытащил из кармана пузырек хинина и протянул его бородатому студенту, которого товарищи звали Клементе.

— Он может вам пригодиться, — сказал старый масон.

Себастьян подошел к мулату в баскском берете.

— Эта шапчонка не по нашему солнцу, — тихо проговорил он.

И снял шляпу:

— Лучше возьмите мою. Вы не знаете, что такое солнце льяносов.

Но к ним уже приближался полковник Кубильос, пылая гневом и негодованием.

— С арестантами разговаривать запрещено! — крикнул он Себастьяну.

— Я не знал, — ответил тот, как бы оправдываясь.

— Ну, так знайте! — угрожающе шумел Кубильос.

— Извините! — желая его задобрить, вмешался Картайя. — Я тоже не подозревал, что эти молодые люди — арестанты.

Оба медленно вышли из кабачка, провожаемые разъяренным взглядом правительственного наместника. Студент уже снял берет и надел шляпу Себастьяна, словно носил ее всю жизнь.

20

Желтый автобус, увозивший шестнадцать студентов, двенадцать солдат, капитана в форме и кривого полковника в штатском, продолжал свой путь по льяносам, подскакивая на ухабах и поднимая тучи сухой горячей пыли. Но в Ортисе он оставил след, который не изгладился и много часов спустя. В кабачке Эпифанио, в доме священника, в патио Вильенов, в школе сеньориты Беренисе и городском управлении целый день говорили только о студентах.

— Бедняжки! — рыдала Эрмелинда среди оставшихся от вербного воскресенья увядших пальмовых листьев и огарков. — Они же еще дети! Да поможет им святая Роса…

— Да поможет им бог, — отвечал встревоженный отец Перния. — В той стороне, куда они уехали, нет ничего, кроме Паленке, а Паленке — это смерть.

О смерти и только о смерти говорили в Ортисе. Из лагеря Паленке, где узники умирали ежедневно, возвращались лишь немногие. И эти немногие, которым удавалось вернуться, были превращены в бледные тени, в ходячие скелеты, несущие внутри себя смерть.

— Они не вернутся, — яростно повторял сеньор Картайя, сидя в патио Вильенов. — Их забьют бичами и похоронят в саванне.

— Нужно что-то сделать! — сказал Себастьян, сжимая кулаки. Но он понимал, что ничего сделать нельзя, и эта мысль угнетала его.

Панчито рассказал все, что знал о каторжных тюрьмах Паленке, Ла-Чина, Эль-Коко. Мартика расплакалась. Она была беременна, но оставалась такой же хорошенькой, несмотря на живот, тяжелую походку и слезы, которые она проливала по заключенным студентам.

— Они спят на голой земле, их заковывают в кандалы и выгоняют на работу до света, их стегают бичами, если они остановятся передохнуть, их морят голодом; они мрут от лихорадки и солнечных ударов, — безжалостно перечислял Панчито. И Мартика вытирала слезы краем рукава, совсем как в детстве, когда Панчито нашел череп в склепе старого кладбища.

— Должно быть, в Каракасе дела скверные, если студентов посылают умирать в Паленке, — заявил Перикоте в кабачке Эпифанио.

— Ты б лучше помолчал, — посоветовал кабатчик. — Уж если они за студентов взялись, так и нам может перепасть.

И оба, замолчав, принялись следить за полетом жирной зеленой мухи, которую привлек запах несвежих сардин.

— Что они воображают, эти сопляки? — негодовал полковник Кубильос в городском управлении перед секретарем и двумя полицейскими. — Что свалят генерала Гомеса своими бумажонками? Ничего, на строительстве шоссе они быстро поумнеют.

— Да, полковник, — подобострастно поддакивал секретарь.

— Расстрелять их — вот что должен был сделать генерал Гомес, чтобы покончить с этим безобразием. Он их посылает в университет, платит за обучение, а они ему заявляют протесты! Черная неблагодарность!

— Да, полковник, — повторял секретарь.

Полковник повернулся к одному из полицейских:

— Хуан де-Дьос, вы обратили внимание на Себастьяна из Парапары? Тихонько переговаривается с арестованными и при этом корчит гневную мину, словно недоволен, что их увозят. Он, наверно, забыл, что имеет дело с полковником Кубильосом. Если он еще раз вздумает устроить что-нибудь подобное, я свяжу его и отправлю в Паленке, пусть там научится уважать власти.

— Да, полковник, — повторял секретарь.

21

В желтом автобусе, который мчался по равнине, говорили не о своей беде, а о беде, в которую попал Ортис и его жители. Едва исчезли в пыли развалины города, один из студентов — толстяк в больших очках — воскликнул:

— Какой ужасный город! Он населен призраками.

Круглолицый ясноглазый парень сказал:

— А дома? На них нельзя смотреть без содрогания. Кажется, будто город опустошила какая-то дикая орда.

— Орда анофелесов. Его опустошила малярия, — отозвался полный мулат, студент-медик.

Другой, курносый, с насмешливым взглядом, вздохнул:

— Бедняги. А ведь, видно, все они неплохие люди.

Ему возразил мулат в шляпе Себастьяна:

— Люди на нашей земле все хорошие. А те, что плохие, — не люди.

Они замолчали, потому что Варела искоса взглянул на них. Автобус пересекал желтый рукав высохшей реки, растрескавшийся и неровный. Колючее пыльное дерево царапало пустынное небо. Невдалеке виднелся скелет коровы, на ее ребрах уныло висели клочья шкуры.

Наконец бородатый сказал:

— А дети? Они такого же цвета, как земля, которая их кормит.

— Они нафаршированы глистами, — загремел толстяк.

Студент с бакенбардами, как у прежних борцов за свободу, проговорил:

— Они круглый год ходят босыми, их ноги изъедены паразитами.

Юноша с властным профилем заключил:

— Проклятие тем, кто в этом виновен!

Варела снова зло взглянул на них, и они опять замолчали.

Автобус ехал по сухому руслу реки, подскакивал на камнях, увязал в песчаном дне. Дикая голубка печально кричала среди тощих береговых пальм.

Заговорил студент с мохнатыми бровями:

— Как красивы были эти мертвые дома, когда они были живы!

Ему ответил студент с беспокойными глазами за толстыми стеклами докторских очков:

— Они строились прочно и разумно, в строгом стиле.

А тихий и голубоглазый произнес:

— Дом без дверей и крыши потрясает сильнее, чем труп.

— Необходимо восстановить их, — сказал метис, неторопливо поглаживая опущенные кончики усов.

Они проехали хутор, потом Эль-Сомбреро — еще один пыльный городок. У двери безмолвной хижины залаял рыжий, тощий, как скелет, пес. Худой всадник верхом на костлявой лошади остановился у обочины дороги и посмотрел на них. Тяжело опускался вечер, неприветливое небо становилось кремовым. Утомленные узники дремали.

Студент с черными колючими глазами внезапно прервал молчание:

— Я не видел домов, не видел развалин. Я видел только язвы людей.

Ему ответил другой, бледнолицый и недоверчивый:

— Они гибнут, как дома, как страна, в которой мы родились.

Юноша с острым еврейским носом произнес:

— Plurima mortis imago…[6]

Варела встряхнулся, пробужденный латынью, которая была выше его разумения.

— Молчать!

На этот раз они молчали долго. Теперь автобус шел на малой скорости. Они медленно двигались навстречу ночи. На горизонте замигали огоньки лагеря Паленке.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Кум Фелисиано

22

Колея, оставленная желтым автобусом, сначала исчезла с пыли саванны, потом с песчаного русла пересохшей реки, но она не исчезла из сердца Себастьяна. Когда он сказал в патио Вальенов: «Надо что-то сделать», это были не пустые слова; он внимал им как настойчивому велению своей человеческой совести. Пытаясь отыскать в аромате трав, в крике выпи, грязном зеркале болот ответ на мучивший его вопрос, он ездил из Парапары в Ортис на свидания с Кармен-Росой, из Ортиса в Парапару после свиданий с Кармен-Росой теми же тропами, что и прежде, но весь во власти охватившего его порыва.