Не могу сдержать улыбку.

Именно этого я хотела все эти годы.

Встав с кровати, иду на кухню и готовлю ужин. Когда заканчиваю, Джонатан и Мэдди делают перерыв, и мы втроем едим за столом. После этого они снова возвращаются к сценарию, а я иду в спальню.

Подбирая отброшенную копию «Хроник Голливуда», вырываю фото обложки, где Джонатан улыбается, а остальную часть журнала выбрасываю в мусорку. Вытащив свою старую коробку с воспоминаниями, кладу туда фотографию. Каким бы странным не казалось сохранить ее — это наше первое фото вместе, как семьи.

— Хочешь пробежаться по репликам со мной?

Уже темно, когда Джонатан появляется на пороге спальни, облокотившись на дверной проем со сценарием в руках. Я сижу на кровати, прислонившись к изголовью, сомкнув ноги в коленях и держа на них блокнот.

— Разве у тебя нет дочери для этого?

— Она уснула, — говорит он. — Должно быть, просто потеряла сознание от переизбытка впечатлений.

— Должно быть, — соглашаюсь. — Так, ты подумал, что можешь просто забраться ко мне в кровать? Что я приму тебя с распростертыми объятиями? Дам тебе еще один шанс?

— Чертовски надеялся. Держу пари, что части тебя я на самом деле нравлюсь.

— Ты нравишься почти всем частям меня.

— Какой не нравлюсь?

— Обычно моему мозгу.

Джонатан смеется, придвигаясь ближе и хмурясь, когда видит, что я держу.

— Ты пишешь?

— Просто думаю,— отвечаю, закрыв блокнот, когда он присаживается рядом со мной на кровать. Беру у него сценарий, и он не отказывает на это раз, позволяя мне его листать.

— Я часто задаюсь вопросом, что может быть хуже, чем быть невидимым, — произносит Джонатан, и знаю, что это реплика из сценария, потому что слова точь-в-точь, как из комикса. — Разве нет одиночества больше, чем быть самому по себе?

— Думаю, теперь я понимаю, — шепчу, пролистывая пару страниц, пока не нахожу сцену.

— Хуже любить кого-то, кто исчезает, и не знать, вернется ли это человек. Потому что, как можно идти дальше по жизни, когда не уверен, исчез ли человек? Ответ — ты не можешь двигаться дальше. Когда проводишь всю жизнь, преследуя призраков, в конце концов, становишься одним их них.

Улыбаюсь.

— Всегда любила эту часть.

— Помню, — отвечает Джонатан, когда придвигается ближе и хватает меня за ноги. Я визжу, когда он перемещает нас так, что я лежу на спине, а он нависает надо мной.

— Эту часть мы снимаем в понедельник.

Хочу расспросить его об этом, но Джонатан начинает стягивать с меня штаны, и теперь я могу думать только о его руках. Они на моем теле, за ними следуют его губы и поцелуи, и прикосновения, и любовь, все ниже и ниже...

— О, боже, — ахая, забывая обо всем, когда сжимаю его волосы в своих руках, пока его язык творит магию с местечком у меня между ног. Джонатан не дразнится, не играет. Он почти агрессивно берет то, что хочет.

Я стону его имя, хнычу, ахаю, ощущая, как во мне нарастает возбуждение, отчего сильнее хватаю его за волосы и прижимаю ближе к себе. Язык Джонатана ударяет по тому местечку, где он так отчаянно нужен, и на меня накатывает внезапная волна удовольствия.

Перехватывает дыхание, я изгибаю спину, и оргазм проносится по моему телу с невероятной силой. Джонатан не останавливает свою сладкую пытку, пока я не расслабляюсь на кровати, а остатки оргазма медленно исчезают.

Сев, он срывает с себя футболку, и я успеваю несколько раз моргнуть, прежде чем Джонатан располагается у меня между ног, врываясь одним быстрым толчком в мое тело, одновременно с этим обрушиваясь на мои губы своими. Я кричу в его рот, когда толкается глубже, жестче, снова и снова.

Мои руки дрожат, такое чувство, что Земля начинает крутиться еще быстрее, когда каждый сантиметр его мужества врывается в меня. Наши тела переплетены, мое сердце находится на распутье, не уверенное, в каком ритме биться правильнее, но большая часть меня понимает, потому что все в этом действии кажется идеальным. Я и он, здесь, вот так, и я не хочу признавать, но...

Брр...

Брр...

Я люблю его.

Джонатан продолжает вбиваться в меня, слегка отстраняясь, чтобы посмотреть мне в глаза, и как будто обладает телепатическими способностями, он понимает, что я думаю о словах, которые он хочет услышать. Но я не могу произнести их вслух, еще нет, пока не буду уверена, что это все не случайность.

Я влюблена в этого безрассудного, мечтательного дурака, который выйдет из дверей моей квартиры через два дня, и я могу только довериться ему, что он вернется с тем же самым взглядом, полным любви, потому что в противном случае, это разобьет больше сердец, чем только мое.

А если он разобьет и ее сердце, я его больше не прощу.

Вечер воскресенья.

Снаружи садится солнце.

С каждой проходящей секундой мое сердце в груди сжимается сильнее, на плечах появляется все больше веса, как будто весь мир взвален всей своей тяжестью на них. Джонатан скоро уедет.

Он не рассказал ей.

Мэдди понятия не имеет.

Она сидит за кухонным столом, окруженная карандашами, рисуя открытку для тети Меган — завтра ее день рождения. Болтая ногами, она напевает, не замечая того, что должно произойти.

— Мамочка, сколько лет исполнится тете Меган? — спрашивает, когда я стою у раковины и мою посуду, вытирая один и тот же стакан уже десять минут.

— Тридцать, — говорю.

— Ого, — бормочет Мэдди. — Это много.

Поворачиваюсь, сердито глядя на нее, ведь я сама не далека от тридцати. Но ничего не говорю, потому что краем глаза улавливаю Джонатана, когда он заходит в кухню, неся свою сумку.

Мэдди поднимает голову, услышав его шаги, и перестает болтать ногами, пока смотрит на него в замешательстве.

— Мы куда-то едем?

Джонатан не отвечает сразу. Он замирает, поэтому Мэдди смотрит на меня, как будто доверяет, что я скажу ей, раз он не может.

— Нет, милая, мы никуда не едем, — говорю, желая, чтобы Джонатан пришел в себя, так как тишина здесь точно не поможет. — Но твой папа — да.

— Папочка что? — спрашивает, и я понимаю, что она уже знает ответ, потому что сжимает карандаш так крепко, что тот хрустит.

— Мне нужно на работу, — наконец, вступает Джонатан. — Мне нужно закончить съемки фильма, поэтому я уеду на некоторое время.

— Какое-то время — это сколько? — спрашивает. — До завтра?

— Дольше, — отвечает.

— Послезавтра? — продолжает. — Ты вернешься в тот день?

— Эм, нет, — отвечает. — Это займет месяц.

— Месяц? — ахает Мэдди, смотря на меня, когда спрашивает. — Сколько это дней?

— Около тридцати, — говорю ей.

Вижу, как паника охватывает ее. Для такой маленькой девочки это очень много. Она с остервенением качает головой, бросая карандаш.

— Нет, это слишком много дней! Не хочу, чтобы ты уезжал!

— Извини, — говорит Джонатан, но она не это хочет услышать, его слова только больше ее расстраивают.

Отодвинув стул, чтобы встать, она снова качает головой и бежит к Джонатану, хватаясь за его сумку, и тянет ее так сильно, пытаясь вырвать из его хватки.

— Нет, не уезжай! Я хочу, чтобы ты остался!

— Знаю, — отвечает он. — Я тоже хочу остаться, но должен быть Бризо, помнишь?

— Мне все равно! — кричит Мэдди и упирается пятками в пол, потянув сумку так сильно, что Джонатан теряет хватку. В этот момент Мэдди почти падает, но он ловит ее, и сумка валится на пол, пока наша дочь пинает ее со всей силы. Та не двигается, поэтому она толкает Джонатана, чтобы установить дистанцию между ним и ненавистной ей вещью. — Ты не должен быть Бризо! Ты можешь просто быть моим папочкой, и все будет хорошо! Завтра день рождения тети Меган, и ты сможешь отвести меня в сад, затем мы сможем пробежаться по репликам, чтобы я репетировала, потому что буду снежинкой! И как я смогу быть снежинкой, если ты не останешься?