— Что это? — спрашивает.

Протягиваю листок ему.

Нахмурившись, он разворачивает, изучая неподписанное соглашение о неразглашении.

— Я подпишу, — обещаю. — Если это то, что тебе нужно.

— Не беспокойся.

— Надеюсь, ты понимаешь, что я бы никогда не продала твою историю, — уверяю. — Даже бы просто никогда не рассказала. Я не имею на это право.

Он смотрит на меня недоверчиво, подобный взгляд жалит, прежде чем сказать:

— Это также и твоя история, Кеннеди. Ты имеешь полное право ее рассказать.

— Но я бы так не поступила с тобой.

Недоверчивый взгляд сменяется чем-то другим. Подозрением.

— Поэтому ты перестала писать? Знаю, что Клифф заставил тебя подписать подобное соглашение много лет назад, — он трясет смятым листом. — Из-за этого ты перестала рассказывать свою историю на бумаге?

Я медлю. Хочу сказать нет, потому что это не так, во всяком случае, не так, как он думал. Но, тем не менее, есть доля правды. Это соглашение — одна из причин, которая повернула нашу историю в определенном направлении, из-за которой она закончилась так, как закончилась. Но я не знаю, как это объяснить.

Выражение лица Джонатана снова меняется, мое молчание его расстраивает. В его глазах плескается гнев, челюсти сжаты, как будто кто-то ударил — кто-то, кому он доверял, кто должен был о нем заботиться и не должен был никогда наносить ему вред. В моей груди разрастается боль, глаза жжет, зрение затуманивается. Стараюсь не плакать, но выражение его лица разрушает меня.

Джонатан разрывает листок на мелкие кусочки, прежде чем бросает его в корзину.

— Мне не нужна твоя подпись.

Я тяну руку к нему, обеспокоенная, потому что видела его таким прежде. Множество раз, когда был моложе, он уходил. Касаюсь его руки, но Джонатан вырывает свою, проложив между нами дистанцию.

— Джонатан...

Прежде чем могу сказать что-то, прежде чем могу отреагировать, Мэдди врывается на кухню, объявляя, что голодна. Выражение лица Джонатана меняется настолько резко, что у меня перехватывает дыхание. Он улыбается, не показывая дочке, что расстроен — в нем просыпается актер. Дает ей хот-дог, заканчивая приготовление макарон с сыром, ставит тарелку перед Мэдди и целует ее в макушку, прежде чем поворачивается ко мне, снова меняя выражение. Злость.

Он проходит мимо из кухни, говоря:

— Мне нужно прогуляться, — и направляется к входной двери.

Следую за ним.

— Подожди, — говорю тихо, не желая, чтобы Мэдди услышала. — Пожалуйста, не уходи в таком состоянии.

— Я в порядке, — заверяет. — Мне просто нужно подышать свежим воздухом.

Затем он уходит, а я остаюсь стоять, пялясь на входную дверь, в то время как Мэдди доедает свой хот-дог и уходит из кухни, спрашивая:

— Куда папа пошел?

— Ему нужно уладить кое-какие взрослые дела. Скоро вернется.

Позже. Намного позже.

Укладываю Мэдди спать, читаю ей перед сном, но она выглядит обеспокоенной, что ее папа еще не пришел, как вдруг входная дверь открывается. Мэдди резко садится, прерывая меня на середине книги, чтобы побежать к нему. Слышу ее смех, и вижу улыбку Джонатана, когда он несет ее обратно в кровать. Наблюдаю, как он поправляет ей одеяло, не сказав мне ни слова.

Внезапно чувствую себя невидимкой.

Прежде чем покинуть комнату, протягиваю Джонатану книгу со словами:

— Ты можешь закончить.

Переодеваюсь из своей униформы, когда Джонатан заходит в спальню, и, вздыхая, садится на кровать. Ощущаю на себе взгляд его глаз, пока натягиваю пижаму. Я не невидимая. Больше нет. Теперь я чувствую себя голой, несмотря на одежду.

— Мне не стоило все это начинать, — говорю, чувствуя потребность сказать что-то, потому что молчание меня напрягает. — У тебя был тяжелый день. Я сделала все только хуже.

— Ты ничего не сделала, — отвечает. — Я уже сказал, что не надо осторожничать рядом со мной.

— Ты расстроен.

— Но не из-за тебя, — отвечает. — Я просто... Взбешен из-за всей ситуации. Зол из-за того, что мои херовые поступки сделали с тобой. Как только стараюсь все исправить, ты страдаешь.

— Я не страдаю.

Джонатан игнорирует меня и продолжает говорить:

— На реабилитации мне говорили, что нужно все компенсировать — это единственный способ стать лучше, жить лучше, но когда ты меняешься, то делаешь больно другим. Нужно что-то компенсировать, пока это не нанесет вред. Последний год я говорил себе не приезжать сюда, потому что мне надоело разрушать то, что ты строишь, но подумал, может, все-таки получится что-то путное. Подумал, что все сработает, но вот как вышло: ты не можешь выйти на улицу, не подвергнувшись преследованию, и мой менеджер привозит тебе соглашение о неразглашении, потому что запрещает тебе свободно существовать в своей же собственной гребаной истории.

— Я не страдаю, — снова заявляю. — Твое нахождение здесь не причиняет мне боль. Ты не причиняешь нам боль, будучи отцом. Единственное, что ты портишь, свой имидж.

— Мне плевать на мой имидж.

Но это не так. У него уже давно есть определенный образ.

— У Джонни Каннинга нет семьи, так же как нет девушки, — говорю. — У Джонни Каннинга есть известные актрисы и модели, которые могут или не могут стать его женой. Джонни Каннинг не проводит время в маленьких городках и не ходит на детсадовский спектакли, где какая-то маленькая девочка будет притворяться снежинкой. Для Джонни Каннинга имеет значение только кокаин.

Он ничего не говорит, уставившись в пол.

— Может, ты этого не замечаешь, потому что привык. Может, потому что слишком близок ко всей этой жизни, но с моего места это очевидно. Вы двое разных людей. У тебя две разные жизни. Я поделюсь своей историей с одним из них. И пока ты не решишь, кто ты на самом деле, и кем хочешь быть, ничего не изменится.

— Я не хочу продолжать причинять тебе боль, — шепчет. — Я никогда не хотел делать тебе больно.

— Знаю, — толкаю парня на кровать, чтобы забраться на его колени. Обхватываю руками лицо, когда говорю:

— Я знаю, Джонатан. Ты всегда хотел доставить мне удовольствие.

— Потому что я люблю тебя, — говорит он.

— Больше, чем виски? — спрашиваю.

— Больше, чем виски, — соглашается. — Больше, чем кокаин.

— Больше, чем моделей и актрис?

— Большую часть времени они мне даже не нравятся. Но тебя я люблю. Клянусь, черт побери, я люблю тебя со своего восемнадцатого дня рождения, когда мы сидели на диване твоих родителей и смотрели по телевизору, как я играю мертвого ребенка.

— Моя любимая твоя роль, — шепчу, целуя его. — Ты все еще должен мне автограф, мертвый ребенок из «Закон и порядок».

24 глава  

Джонатан  

— Поторопись, милая! — кричит Кеннеди от входной двери, глядя на часы. — Время выходить! Мне нужно на работу.

— Я отведу ее, — предлагаю. — Если хочешь.

— Ты не должен.

Подходит Мэдди, волоча за собой рюкзак.

— Я хочу, чтобы папочка отвел меня в сад снова. Пожалуйста!

Кеннеди моргает пару раз, прежде чем бормочет:

— Или, может, должен.

— Никаких проблем, — отвечаю.

Кеннеди вздыхает смиренно, прежде чем Мэдисон берет меня за руку.

— Ты все взяла?

Дочка кивает.

— Угу.

— Сегодня вторник, — говорит Кеннеди. — Ты взяла что-нибудь на «Покажи и расскажи»?

Еще один кивок.

— Угу.

— Бризо, — предполагает Кеннеди.

Улыбка на это раз.

— Угу.

— Конечно, — бормочет ее мама, наклонившись, чтобы поцеловать Мэдди в лобик.

— Хорошего дня. Люблю тебя.

— Люблю, мамочка, — отвечает Мэдисон. — Больше, чем «Покажи и расскажи».

— Больше, чем сожженные хот-доги твоего отца, — говорит Кеннеди игриво, выпрямляясь. Затем целует меня, задерживаясь у моих губ и с улыбкой шепча: — Увидимся после работы.

Затем уходит за дверь, и Мэдди тянет меня за руку.

— Пойдем, папочка. Время выходить в сад.