— Что?! Раненых надо спасать! Пшел!

Водители кивали головой, повиновались. Самойлов наблюдал, как капитан переходит от одной машины к другой, просматривает путевой лист, что-то коротко объясняя. Шли минуты, время измерялось количеством автомобилей. Капитан, по подсчетам Самойлова, отправил в госпиталь около двадцати. Это уже было кое-что. Значит, поездка его имела смысл.

Метель усиливалась, сметая снег в причудливые сугробы. Самойлов с блаженством подставил ветру разгоряченное лицо, затем расстегнул ворот полушубка, хотя холод пробирал до костей, и помчался в госпиталь.

Площадь перед госпиталем была почта пуста.

— Что случилось? — крикнул он вышедшему из подъезда Михайловскому. — Где машины?

— Ушли уже. Загрузили самыми тяжелыми и отправили на аэродром. Теперь вот как с остальными быть…

…Михайловский вошел к Вике, стараясь выглядеть как можно спокойнее. Все время, которое прошло с того дня, когда они перестали скрывать свои чувства друг к другу, она приносила ему только счастье. Но сейчас он оказался в положении куда более сложном, чем остальные обитатели этого здания, по всей вероятности нафаршированного минами. За свою жизнь Анатолий уже давно перестал бояться; его тревожила лишь судьба Вики, и теперь он лихорадочно думал, как бы убрать ее подальше от этой пороховой бочки. И чего бы он только не отдал за то, чтобы Вика оказалась сейчас в Москве со своими родителями…

— По глазам вижу, какая новость есть. Угадала? — спросила Вика, едва лишь увидела Анатолия.

Он помолчал и рассеянно поцеловал ее, она прижалась к нему, а он продолжал думать о ее безопасности, и эта мысль вытеснила из его головы все, даже тревогу о судьбе госпиталя. Он понимал, что все его планы построены на песке, никуда она не уедет, а его предложение об отъезде просто высмеет. Как преподнести ей эту историю с минированием? Раз она ни о чем не расспрашивает, пожалуй, умнее будет вовсе ничего не рассказывать. Зачем создавать страхи, окончательно-то ведь еще ничего не известно. Последнее размышление немного развеяло его, и он начал болтать обо всяких пустяках. Но через некоторое время мысль о минах снова стала терзать его. «Ведь если все, что сказал Борисенко, не ошибка, надо немедленно действовать», — подумал он. А вслух, заикаясь, проговорил:

— Ты будешь не против, если я тебя заберу отсюда на несколько дней: на аэродроме надо организовать здравпункт. Полк санитарной авиации вот-вот должен перебазироваться неподалеку отсюда.

— Меня? Глупости! Что это ты вдруг задумал? Только не лги! — ответила Вика, и по ее тону Анатолий убедился, что уговорить ее не удастся.

Несмотря на тридцатилетний возраст, жизненный опыт, лицо Михайловского выдавало все его чувства так же явно, как лица юноши.

Он, нетерпеливый, обидчивый, участливый, просто не мог, да и не хотел хитрить, и Вике никогда не стоило большого труда узнать, что его волнует, если он пытался об этом умалчивать.

Он мрачно посмотрел на ее рваные, истоптанные сапоги. Он знал, что война приучила ее действовать отважно, не дожидаясь распоряжений свыше. Силы характера ей было не занимать, и Анатолий ума не мог приложить, как повлиять на нее.

— Ты что-то скрываешь от меня? Объясни мне, — не отставала Вика.

— Честное слово, ничего особенного, — медленно протянул он.

— Военная тайна? — спросила она, вставая.

— Может быть… после… Я затрудняюсь точно определить… — пробормотал он и понял, что уже практически проговорился. Во всяком случае, по его тону она поняла, что он что-то скрывает, не могла теперь успокоиться, пока не узнает все.

— Ты хорошо себя чувствуешь, Викуля?

— Конечно. Почему ты спрашиваешь?

— Да так! — ответил он, поколебавшись, и, щелкнув зажигалкой, окутал себя облаком дыма. И снова стал говорить о чем-то совсем неважном. И чем больше говорил, тем сильнее ощущал атмосферу нервного ожидания. Наконец он почувствовал, что наступил момент, когда юлить дальше нет никакого смысла.

— Ладно, слушай!.. Здание госпиталя заминировано! — Он протянул ей руку. — Вика, дорогая моя девочка, тебе надо немедленно отсюда уходить, — быстро заговорил он. — Так будет лучше. Если тебе дорога жизнь нашего ребенка, ты должна это непременно сделать. Бежать! Время не терпит.

— Так! А как же ты?.. И разве здесь только нас двое? Нет, это невозможно, — ответила она.

— Почему? Почему невозможно? У нас нет другого выхода!

— Я не могу покинуть тебя в беде! Я не пойду, — сказала она твердо и резко. — Не могу даже дня прожить без тебя.

Вика кинулась к Михайловскому и крепко прижалась к нему.

— Зачем погибать троим, когда этого можно избежать? — безуспешно пытался он убедить ее.

— Перестань, Толя! Я остаюсь с тобой.

Михайловский совсем растерялся.

— Ну что ты говоришь? Это же самоубийство. Мы теряем время на болтовню.

— Неужели ты думаешь, что я дезертирую, чтобы спасти свою шкуру, когда ты, да и все мои товарищи, раненые остаются здесь?

— Бывают же особые обстоятельства…

— Прошу тебя, Толя. Не будем больше говорить об этом. Я знаю: ты славный, беспокоишься о моей судьбе.

— Прошу тебя, — он взял ее ладони и приложил к своей щеке. — Ну пожалей хотя бы меня…

— Я никуда не уеду, я остаюсь здесь. Успокойся. Ты слишком добр и, прости меня, близорук. Неужели я позволю себе воспользоваться расположением главного хирурга?

Она выбежала из комнаты.

Намерение Михайловского ошеломило Вику. Впервые она не понимала его: ведь сам он не признавал никаких компромиссов и всегда шел прямым путем. Правда, в одном она с ним не соглашалась: он ненавидел немцев лютой ненавистью и, выдумывая самые нелепые причины, неизменно отказывался их оперировать. Первое время товарищи смотрели на это как на блажь, пытались переубедить его, а потом махнули рукой. Да и много ли было пленных немцев в первые годы войны? Когда враг наступает, он сам прекрасно справляется с эвакуацией своих раненых. Короче говоря, поведение Михайловского Вика считала безупречным, и тем более возмутило ее теперешнее его предложение: ведь все, что он сейчас говорил, совершенно не вязалось с его же собственными принципами. И она приготовилась к сопротивлению. Единственно, чего она боялась, это довести Анатолия до бешенства. Как и все спокойные и сдержанные люди, в гневе он был бушующей стихией: когда уравновешенный человек отпускает тормоза, он выплескивает на поверхность все то, что подавлял, прятал в себе в сотнях других раздражающих обстоятельств. Правду говорят, что истерик, устраивающий скандал, не особенно страшен: он быстро успокаивается. Иное дело, если разойдется тот, кого считают тихоней и добряком. Ибо нет людей, которых ничто бы не злило: умение вести себя спокойно в конфликтных ситуациях — плод самовоспитания, тяжким бременем ложащийся на наши нервы. И бывают моменты, когда сдерживающие центры отказывают даже у самых воспитанных людей. Вика видела две такие вспышки гнева у Михайловского и ни в коем случае не хотела стать свидетелем третьей, да к тому же направленной на нее. Но опасения ее были напрасны: Анатолий был так подавлен ее отказом, что уже не мог сказать больше ни слова. Постояв еще с минуту, он молча вышел из комнаты.

Михайловский по-прежнему не мог думать ни о чем, кроме надвигающейся опасности. Он вспомнил, что всего месяц назад по собственной удачливости и счастливой случайности не остался ночевать в одном медсанбате, который вскоре был погребен вместе с личным составом и десятками раненых под огромной горой битого кирпича и земли. И вдруг ему стало стыдно: он понял, что не имеет никакого морального права мусолить свои переживания; ведь пока он предается рефлексии, сотни работников госпиталя трудятся не покладая рук и не ведают о том, что жизнь их висит на волоске. На смену тревожным мыслям, готовым в любой момент перейти в страх, пришло спасительное чувство локтя, так часто помогающее переносить порой невыносимые лишения. Михайловский глубоко вздохнул. Он почувствовал неодолимое желание уйти с головой в работу. И, несмотря на то что ему было отведено еще полчаса отдыха, он кинулся в операционную. «В конце концов, я хирург, и не мое дело решать вопрос об эвакуации госпиталя, — думал он, натягивая белый халат. — Я должен спасать людей от ранений, и я буду это делать!»