— Между прочим, — сказал он, — я подумал сейчас о том, как далеко ушел в прошлое Ганс Луггер сорок первого года. Что я тогда сделал, чтобы не было той чудовищной бойни? Скулил? Страдал? Мучился сознанием собственной причастности к тому взаимному уничтожению? Ничего подобного! Осуждал? Наоборот, рукоплескал, когда за месяц-другой мы разгромили половину Европы. Задумываться стал лишь после Сталинграда. Но продолжал верить в Гитлера, наместника бога на земле, верил в тысячелетний рейх, верил в здравый смысл войны, в великие цели нации… Знаете, я еще в первый ваш приезд сюда хотел предложить вам почитать мои письма с фронта. Сейчас они со мной. Почитайте. И вы поймете, какую бездну нам пришлось преодолеть в своем сознании; эволюция взрослого человека — не мальчика, не юноши — взрослого! Думаю, вам будет интересно.
— Конечно, спасибо. А почему вы не уехали в Восточный Берлин? Там нет места фашистским молодчикам, — сказал Михайловский.
— Я не молодой человек: мне трудно изменить свою жизнь. Я вырос на Западе; многие здешние недостатки коренятся и во мне самом. К тому же я хочу жить там, где родился. И мне кажется, я и мне подобные не бесполезны тут. Представьте себе, во что превратится Западная Германия, если из нее эмигрируют достойные люди. Это будет нашей капитуляцией перед злом.
«Пожалуй, второй раз его не склонить к молчаливому согласию с подлостью», — подумал Анатолий Яковлевич. Он верил Луггеру; ему нравилась даже его манера разговора. Он волновался, жестикулировал, постоянно на ходу взъерошивал свои и без того торчащие во все стороны густые волосы, теперь уже почти седые. Михайловский не думал, что этот человек может быть столь темпераментным. Там, в госпитале, он не казался эмоциональным. А может быть, всегда вынужденная скрытность делает самого живого человека аморфным… Они подошли к гостинице. Михайловский протянул Луггеру руку:
— До завтра.
— Я не сомневаюсь, что все кончится хорошо, — сказал Луггер, прощаясь.
…В папке аккуратными пачками лежали фронтовые письма военного врача Ганса Луггера из-под Сталинграда жене Лизелотте Луггер в Касселоберцверен, Линденштрассе, 17, кв. 9. Полевая почта 34326..
Писем было много. Михайловский вначале читал их строчка за строчкой, но вскоре, чувствуя усталость, стал лишь просматривать их, останавливая свое внимание там, где встречалось нечто действительно интересное. Не верилось, что автор этих строк и нынешний, только что говоривший с ним Луггер — один и тот же человек…
«1.9.42.
Мы все ближе подходим к городу. Вчера нам удался великолепный удар: мы достигли железнодорожной ветки, которая, соединяется с западной, и скинули бронепоезд с рельсов. Локомотив дико пыхтел в темной ночи, потом отцепил поваленные вагоны и убрался восвояси. Русские были совершенно ошеломлены.
Полковник фон Бренх получил рыцарский крест, он это заслужил, как и другие, которые последуют за ним. Странно как-то наблюдать за этими пальцеобразными вклинениями в оборону противника, иногда шириной в несколько километров, но очень длинные. Враг ничего не может с этим поделать, ведь силы наши неравные.
…Ты не должна думать, что наши солдаты могут дрогнуть в этих ожесточенных боях. Они уже достаточно собственными глазами убеждались, что должны бороться и победить…»
«2.9.42.
…Я рад, что снова воюю, пусть даже в артиллерии, где я замещаю раненого коллегу, хотя здесь и не так интересно, как в танковой части…»
«4.9.42.
…Восемь русских бомбардировщиков разгрузились над нами. Наши щели, вырытые глубоко в песке, засыпало. Двоих пришлось откапывать…
Вероятно, русские были очень горды, но ничего им не поможет. «Битва будет за нами».
Только что получил печальное известие, что капитан Тиль, мой хороший приятель, убит вчера вечером… фон Лем, брат нашего старшего лейтенанта Кристиана фон Лема, погиб… Кристиана сегодня тяжело ранило… Жаль, что эти прекрасные люди погибают, но Гердерлин прав, говоря: «Битва за нами! Живи, о отечество, и не считай убитых, для тебя, дорогое, не было лишней жертвы!»
«6.9.42.
…Бои за этот город становятся все ожесточенней. Русские защищают его всеми силами. Но им ничто не поможет. Город должен пасть и падет».
«Вторник, 8.9.42.
…У нас попы присвоили право хоронить. На одних похоронах я присутствовал, но второй раз не пойду, ибо эта нудная болтовня просто лишает человека веры во все прекрасное, если даже ты и верующий.
Вчера я беседовал с румынским солдатом, который хорошо говорил по-немецки. Он был в полном восторге от нашего вермахта и жалел, что он не немецкий солдат. Особое впечатление на него производят чистота и организованность… Но по крови он не немец.
Город очень длинный. В один день его не возьмешь. Это самый трудный наш бой за все время. Батюшка Сталин призывал всех к крайнему сопротивлению, и неоднократно, но пока что фронт все время ломается. Пусть они будут хоть какими стойкими, они все равно не немецкие солдаты и нет у них немецких офицеров. Немецкие офицеры — явление единственное в своем роде».
«Так-то вот. И никаких гвоздей, — сказал про себя Михайловский. — Ну-ка, а это что?»
В следующий конверт вместе с письмом был вложен листок тонкой бумаги — машинописная копия приказа по армии:
«Битва за Сталинград достигла своей наивысшей точки. Благодаря исключительным достижениям наших частей за три недели боев нам удалось подвинуться до окраин города и окружить его с юга и запада. Теперь следует вместе с соседями взять Сталинград и таким образом уничтожить врага. Но и враг знает, что для него поставлено на карту. В обращении к Красной Армии, переданном по Московскому радио, говорится:
«Враг продвигается к великой русской реке Волге. Быть нам или не быть, решается сейчас в ожесточенных боях. Ни шагу назад! Стоять насмерть! Такова воля Родины. Превосходство русского оружия доказывают наши героические бойцы Красной Армии».
Мне ведомо ваше напряжение и те трудности, которые мы испытываем в этой стране, мне ведомы ваши жертвы, которые вы принесли в этой борьбе, но мне ведомо также ваше чувство ответственности, ваша солдатская доблесть и ваше убеждение, что эту битву нужно довести до конца. Этого требуют наша честь, солдатская смерть наших лучших людей, этого требует родина, которая, затая дыхание, следит за нами. Это вселяет во мне уверенность, что наша армия возьмет Сталинград. Немеркнущей будет слава, которой вы добьетесь для себя, для немецкой армии и для ваших потомков. Все зависит от каждого из вас в отдельности. Пусть каждый удвоит свои силы. Мощь немецкого оружия сметет последнее сопротивление врага.
Да здравствует фюрер!»
«17.9.42.
Мы сейчас заняты разговорами о том, куда нас после перебросят. И снова перед нами вопросительный знак, столь хорошо знакомый каждому солдату. За последние недели здесь летало такое количество железа, что изумляешься, как оно тебя не задело. Между собой соревновались бомбы, гранаты, пулеметные очереди, минометы и снаряды. Я часами подсчитывал, и получалось от двух до четырех выстрелов в секунду (не считая пулеметов и винтовок). Только сейчас мы по-настоящему познакомились с войной».
«21.9.42.
В Германии люди сегодня не умирают в земляных норах, дети не голодают. И такое никогда не случится, потому что всегда найдется, кому помочь и чем помочь, и все лишь сплотятся. Кроме того, мы имеем возможность расселить наше население дальше на восток. Ведь речь сейчас идет о гораздо большем, чем города, речь идет о том, быть нам или не быть — и нам, и всем европейским народам».
«Знал ли Луггер о том, — подумал Михайловский, — какое будущее готовили нацисты европейским народам, или лицемерил — даже перед самим собой?»
«Воскресенье, 26.9.1942.
Вам может порой показаться, что мы и наши солдаты очень охотно воюем. Это не так. Нет ни энтузиазма, нет восторга от этого отвратительнейшего из всех боев…
Сейчас пишу тебе, но сижу в укрытии, этак-то гораздо спокойней. Частенько приходится теперь работать под осколочным дождем. Я уже три дня не брился, а моя полевая куртка похожа на лохмотья. Но до сих пор еще меня ничто не могло потрясти, это не удается никому. Хотя бы попасть в местность, где имеется картошка!»