Михайловский бегло просмотрел несколько писем: интересно, как этот «интеллигент» будет реагировать на поражение…
«26.11.42.
Я снова живу в своей старой землянке, которую построили недели три тому назад перед самым городом. Долго ли еще сможем мы держаться в построенном русскими по немецкому образцу котле? Мы, конечно, могли бы прорваться, но это значило бы на несколько месяцев затянуть дело. И, таким образом, не произойдет того, что ждут красные. Мы не бьемся о стенки котла, сидим мирно и ждем приказа фюрера. Что это будет важный приказ — ясно всем. Может быть, все это кончится котлом, в котором мы будем стеной, а не содержимым. Доверие к фюреру после двух-трех недостойных нас дней крепче, чем когда-либо. Даже в самые неспокойные часы ни одна душа не усомнилась в нем… Эти дни мы все не скоро забудем. Я никогда еще не воспринимал столь драматично…»
«28.11.42.
Какие из моих писем доходят до тебя — не знаю. Мы сейчас, ведем оборонительные бои, думаю, что до вас такие сведения уже дошли. После семи дней разъездов, наступлений, обороны и т. д. мы снова оказались на нашем старом месте… Предстоящее время для нас будет трудным: нам придется мерзнуть, отбиваться и, возможно, потуже затянуть ремень. Все равно! Мы знаем, что нам нужно все претерпеть ради нашей жизни и жизни Германии, а главное — ради нашего фюрера, в которого все верят, как в скалу. То, что мы совершили до сих пор, было нелегко, а то, что нам предстоит, будет еще труднее. Но мы выдержим.
Обо мне не беспокойся. Я выполню свой долг, я молод и здоров, так что сделаю все, что надо. Знаю, что мне повезет, как везло до сих пор. А если же нет, то важнее, чтобы битва, которая разыгралась, стала победной для нас. Битва эта будет иметь решающее значение в этой войне. Если волна будет выиграна, то весь народ станет за теми, кто все отдал для них. Если же эта война, что быть не может и не должно, будет проиграна, то ни для одного порядочного немца нет больше места на этой земле. Ведь нужно же иметь что-то, из-за чего стоит жить, нужно иметь дом для детей и внуков. В еврейском же мире для нас не может быть никакой жизни. У фюрера теперь много забот о нас. Мне его от всей души жаль. Но он поможет нам, чтобы этот кризис превратился в победу, а тем, кто идет к нам на помощь, придется ускорить свой марш, ибо они знают, что поставлено на карту. Не очень беспокойтесь о нас. Что бы ни принесло нам будущее, никогда не забывайте, что человек, служащий своему народу от всего сердца, Адольф Гитлер — самый великий немец…»
Михайловский закрыл папку.
С такой вот «мудрой» системой, убеждений и взглядов оберартц Ганс Луггер оказался в плену. Как Штейнер. Как Райфельсбергер, туповатый фельдфебель, который, как и все, кто обладает ограниченным мышлением, полностью, видимо, не излечим.
Да, нелегкий путь надо было пройти от восторженного, убежденного поклонника Гитлера и его бредовых идей до столь же убежденного антифашиста. И путь этот начался не после Сталинграда, а еще раньше, когда они были уверены, что победят, д о поражения: «Нет ни энтузиазма, нет восторга от этого отвратительнейшего из боев…» Реальность уже тогда врезалась в настроения «защитников европейских народов», едва касаясь их сознания, но и оно уже начало подтачиваться ею.
Михайловский взглянул на часы — скоро полночь, а надо как следует выспаться. День завтра не простой.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
— Привет, старший лейтенант! Давненько мы с вами не виделись, — сказал Михайловский, здороваясь с сапером. — Если не ошибаюсь, Борисенко Максим…
— Точно, товарищ майор, — выпрямился тот. — Последний раз встречались в прошлом году, когда взорвался дом у переезда.
— Да! Божьей милостью уцелели, — добродушно откликнулся Анатолий Яковлевич. — Вы тогда даром время не теряли. Вы ко мне по делу?
— Так точно! И весьма безотлагательному. Есть сведения, что здание вашего госпиталя заминировано.
— Что-о-о? Как вас понимать? — оторопело глядя на него, проговорил Михайловский. — Но позвольте… Да и где же опасность? Ну какая опасность? — И он осекся, мысленно пожелав саперу провалиться сквозь землю.
— Вот предписание. Приказ! Очень сожалею, товарищ ведущий хирург госпиталя, но вам придется немедленно удалить всех без исключения раненых и личный состав. — И он махнул рукой в сторону здания.
— Сведения точные? — спросил Михайловский. — На сто процентов или «как будто бы»? Ошибки не могло быть?
— Да-да! Мы теряем время, — нетерпеливо ответил Борисенко. — Покамест мы тут…
— Постойте! Погодите! Вы знаете, сколько в госпитале раненых? Сколько из них нуждаются в экстренной помощи? — спросил Михайловский.
— Представляю! Распишитесь! Мне очень жаль, но я не вижу другого выхода. У меня есть приказ, он не обсуждается. — И, стараясь смягчить резкость тона, он торопливо прибавил, словно бы между прочим: — Я не вижу другого выхода.
— Это ультиматум? — вмешался Самойлов, до сих пор молча стоявший рядом с Михайловским.
— Медлить нельзя. И вам и мне надо действовать как можно быстрее.
— Да… Но все-таки… Мы должны подумать… нельзя же так: бац-бац! Скоро должен приехать начальник госпиталя, подполковник Верба, пусть он и решает. Я понимаю вас, но и вы должны понять нас. Это же не дрова пораскидать. Просто ума не приложу, куда их всех девать. На улицу — смерти подобно.
— Тем не менее немедленно освободите здание. Никаких проволочек. — И Борисенко захлопнул планшет.
После ухода старшего лейтенанта Михайловский еще раз прочитал приказание, написанное от руки под копировку, и посмотрел на часы — семь пятнадцать.
— Н-да!.. Всего второй день здесь. Вот так начало! Пойдем в дом, погреемся. Я тут совсем одеревенел от холода. Веселенькая будет история, если мы все взорвемся. Заживо погребенные, — прошептал он, толкнув дверь ногой. — А ты что скажешь, комиссар? Вербы нет, командовать тебе.
— По-моему, у него есть только предположения. Малость перестраховывается, — нерешительно ответил Самойлов.
— Не морочь голову. Объявлять боевую тревогу или нет? Не припомню, чтобы нам приходилось бывать в таком переплете. Легко сказать — эвакуировать. А куда? Во двор? На снег? Палаток нет. С ума можно сойти. Кого спросить? Кому жаловаться? Связи с начсанармом нет. Обещают дать только часа через два-три! Где Верба, черт бы его побрал! Куда он запропастился? Прямо беда! Ну думай, думай, как выйти из этого положения?
— Сядем! Перестань шуметь! Я не отказываюсь разделить с тобой ответственность. Что ты все якаешь! Дело не простое. Кажется, я никогда не уходил в кусты.
— Ты представляешь, сколько часов потребуется, чтобы вынести всех раненых! Сколько человек может умереть без оказанной вовремя помощи? Ты что думаешь, я испугался за свою драгоценную жизнь?
— Не шуми. И не болтай глупостей. Пока еще рано психовать. Еще не все потеряно. Давай-ка закусим, а потом подумаем, что делать.
Хлебнув глоток водки, Самойлов подошел к окну, поглядел на только что прибывшую колонну автомобилей с ранеными, стоявшую в ожидании разгрузки.
Неожиданно грянул близкий, взрыв. Здание содрогнулось, словно наполовину оторвавшись от земли. Вслед за взрывом не послышалось ни лающих залпов зениток, ни знакомых звуков самолета. «Мина замедленного действия», — понял Самойлов, и сердце его сжалось от тревожного предчувствия.
Может быть, впервые за два года войны он ощутил с такой отчетливостью страшное бремя ответственности. А внутренний голос шептал: «Это не так сложно, ничего, в сущности, не произойдет — вынесем на некоторое время из здания… некоторым все равно не выжить… Анатолий за раненых последнюю каплю крови отдаст, а вот тоже растерялся…» Какое-то неприятное чувство овладело им. Ему стало тяжело глядеть на Михайловского. Он понимал, что сейчас должен принять решение, от которого зависит жизнь или смерть сотен раненых.
— Слушай! Значит, так! Тяжелораненых отнесем подальше к оврагу. Нет, положим промеж фашистских могил: они никогда не минируют свои кладбища, это я по опыту знаю. Слава богу, оно огромное. Ни конца, ни начала. С этого и начнем. С передовой прекратим принимать: от ворот поворот. Пусть везут транзитом дальше. Ты иди пока работай. А я тем временем поеду к коменданту городка, добывать еще саперов. Скоро вернусь. Заодно пошарю в округе, нет ли инженерных частей. Бывай!