— Правильно! — сказал коренастый раненый: его голова была туго обмотана бинтами. — Уж приятно, неприятно, а деваться некуда. Мина дураков любит. Кого вдарит, того уж и в яму собирать нет надобности. Уж сколько я этих подлюг повытаскивал, — он даже чмокнул от удовольствия. — Позарился я вчера на фрицевские сапоги, мехом изнутри подбитые, тут меня ихний снайпер чуть не шлепнул. Так что к бою, славяне! — И, хлопнув своего соседа по голове потрепанной книгой, добавил: — А ты как, Микола?

— Та еще надо покумекать… — замялся тот.

— Ты пока будешь кумекать да задницу чесать, — зарычал коренастый, — от тебя рожки да ножки останутся. Куда идти, показывайте. — И, решительно махнув рукой, он пошел вслед за Метелицей.

…— Итак лучше оставить раненых без срочной оперативной помощи, иначе говоря, обречь многих из них на гибель, — прогудел Верба.

— Да! Оставить в живых, — решительно возразил Михайловский. — Не забывай, что, пока мы тут разговариваем, десятки блистательных хирургов, сестер, санитарок, весь наш золотой фонд обученных и обстрелянных, могут взлететь на воздух. Я удивляюсь, почему молчит комиссар! И вообще, что это такое получается? Единоначалие еще не означает самоуправства и, я не боюсь этого слова, авантюризма. Нам надо бороться за жизнь вверенных нам людей. Ты уверен, что мы не взлетим на воздух, через пять, двадцать, сто минут? Зачем тебе все это нужно? Или я не прав?

— Оставь свои психологические экскурсы.

— Неужели ты думаешь, что я боюсь смерти?

— Нет, не думаю. Но рассуждаешь ты неверно.

— Я только протестую против бессмысленности и дикости твоего решения: ждать у моря погоды.

— Ты ведущий хирург, иди и твори, а не оглядывайся на то, что делается у тебя за спиной. Пойми, это не моя прихоть. Мне, как и тебе, дороги и наши люди, и раненые. Вспомни, с чем мы столкнулись в начале войны: были прекрасные бомбоубежища с операционно-перевязочными, построенные еще в мирное время. Но война начисто смела все наши планы. Сколько раз во время битвы под Москвой мы при воздушных тревогах перетаскивали раненых? Вверх-вниз по лестницам, на носилках, на лифтах, попусту затрачивая по три-четыре часа.

— Не совсем, так, — покачал головой Михайловский. — Воздушная тревога не всегда сопровождалась бомбежкой. Тревога это еще не паника, и бомбы не всегда падали на наш госпиталь.

— Война всегда обязывает принимать рискованные решения.

— Ты можешь заплатить жизнью других за свое упрямство. Зачем?

— Действительно — зачем? — запальчиво крикнул Верба. — Бросаю вызов судьбе? Бравирую? Я не слеп… Может быть, твои доводы и верны, но на них найдутся не менее верные возражения. Что же наперекор твоей логике удерживает меня согласиться с твоим предложением? Честолюбие, гордыня? Или верность своей оценке положения?

— Скорее все это, вместе переплетенное и одно не отделенное от другого, — объявил спокойно Самойлов.

Услышав частые гудки автомобилей, Верба вскочил и подошел к окну. С каждым из таких гудков число раненых в госпитале увеличивалось. Было бы великим счастьем, если бы одновременно с развертыванием госпиталя была налажена эвакуация в госпитали для легкораненых, в госпитали фронтового тыла, в специализированные госпитали для раненых в голову или крупные суставы… Но вот уже второй день, как госпиталь начал действовать, а вестей из медицинского управления армии нет и нет.

«Как быть? — думал Самойлов. — Кто из них прав? Анатолий предлагает бежать от опасности. Окончательное решение остается за Нилом, и у него в руках власть. Ну, а сам я что думаю? Какова моя позиция? Михайловский обиделся на меня за молчание. Они ждут, что я скажу, что я решил».

— Начальник госпиталя прав, — сказал он негромко, стараясь говорить естественным тоном, но твердо, напирая на каждое слово. — Выбросить раненых на лютый мороз — это смерть.

— Ну что ж, — с видимой покорностью сказал, Михайловский, — я подчиняюсь приказу. Но имейте в виду, что кое-какие слухи о минировании уже начали распространяться. В общем, поступайте как знаете…

Верба закурил и, сильно затянувшись, выпустил дым.

— Я не хочу больше спорить, Анатолий Яковлевич. Поговорили откровенно, начистоту. Вспомни санитарный поезд во время отступления из-под Можайска в сорок нервом. Начальник поезда сбежал вместе с полусотней легкораненых, и половину их расстреляли «мессеры», а тяжелораненых, брошенных в вагонах, даже не поцарапало. Потом местные жители спрятали их в своих избах, и многие выжили. Да, госпиталь заминирован. Спасайся, кто может! Сигайте в окна, топчите друг друга!

— Фашисты прекрасно понимали, что у нас не будет другого выхода, — заметил Самойлов. — Был я у наших саперов, пока никак не могут докопаться до мин. Правда, прошло всего около часа.

— Свое решение я отменять не буду, — глухо произнес Нил Федорович.

— Понимаю! — процедил Михайловский. — Приказ начальника — закон.

После ухода Самойлова и Михайловского Нил Федорович прислонился к теплой изразцовой стене печки: его охватил озноб. Он с силой тряхнул головой, стараясь отогнать страхи. И на осунувшемся сразу лице сильней выступили скулы. «Сколько бы ни пришлось ждать, у меня на это должно хватить сил, — подумал он. — Даже если все будет в порядке, все равно надолго теперь эти тоска и тяжесть».

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Совещание сотрудников госпиталя, срочно созванное Вербой и Самойловым, началось в девять утра. Люди один за другим входили в комнату. Лица у всех были хмурые.

— Все явились? — вставая, спросил Леонид Данилович.

— Лебеденко уехал в Москву на консультацию! У него почечная колика! — сказал Михайловский.

— Хороший человек, но придется все-таки его отправить в стрелковый полк, пусть там попрыгает. Сразу узнает, почем фунт лиха! — ответил Верба; в его голосе сквозило раздражение.

— Не торопись, — тихо сказал ему Самойлов. — Когда явится, я сам займусь им.

Потом он поднял руку, взглянул на часы и, встав, объявил всем о решении Вербы не покидать заминированный госпиталь.

— Мы не должны допускать никакой истерии, паники, — закончил он свою короткую речь.

— Информирован ли начсанарм? — спросили хором несколько человек.

Верба замялся:

— Он приказал действовать по обстановке…

— А почему нам не обратиться за подкреплением к боевым частям? — раздался голос Невской. — Все дороги забиты войсками, не секрет, что наша армия готовится к наступлению. Автотранспорта для вывода раненых не могут не дать, мы ведь находимся в чрезвычайной обстановке.

— А куда мы их повезем? — спросил худой рентгенолог в слишком большой гимнастерке (в сорок первом году он был ранен, ему ампутировали стопу, но он пожелал во что бы то ни стало вернуться в свой госпиталь и, добился этого). — Куда? — повторил он снова свой вопрос. — На тот свет?

— Слов нет — положение критическое! — откликнулся фельдшер приемно-сортировочного отделения, похожий на Санчо Пансу. — Перебазируйся мы на лоно природы, часть раненых неминуемо погибнет от мороза, потери крови и так далее, а оставшись в здании, мы можем погибнуть все без исключения.

— Мы не на митинге! — оборвал его Самойлов. — Вы можете что-нибудь предложить конкретное?

— Могу! Мобилизовать всех коммунистов, вне зависимости от должности, звания, и обшарить каждый закуток в подвале, а заодно и вокруг здания, сменить скальпель на лом, топор, лопату, кирку. Нам не привыкать. Авось и обнаружим быстренько.

— Ничего путного пока не получается, — ответил ему Верба. — Фрицы хитры. Заложили мины без часового механизма. Ухом не услышишь!

Самойлов в который раз окинул взглядом присутствующих и подумал о женщинах — каково им, если и мужчины-то в отчаянии. Их, таких разных, непохожих друг на друга, объединяло сейчас острие ощущение нависшей над людьми опасности.

…Галя. Приписала себе два лишних года. Ложь прошла незамеченной. Она созналась в ней сама, когда ее принимали в партию: ей очень хотелось попасть на фронт.