Однако, воспитание заботливыми людьми не объясняло того, что случилось в тот воскресный день. Мы с Брекином пошли на улицу с Фрисби в руках. Погода была потрясающей – почти двадцать четыре градуса без ветра и с ясным небом. Странный морской слой, повисший в воздухе до обеда, испарился, а небо было нереального голубого цвета, цвета, который запоминает и замечает каждый турист. Ярко– зеленая Фрисби Брекина разрезала его, туда и обратно между нами. Мы петляли между людьми на лужайке, извиняясь, когда Фрисби приземлялась у чьих– то ног или – один раз – врезалась в их голень. Мы начали, когда солнце стояло слева от нас, но пока бросали, носились и ловили, солнце в итоге оказалось прямо перед моими глазами.

Я, вероятно, романтизирую это сейчас – по сути, даже в свои самые атеистские мгновения, я понимаю, что романтизирую, – но оглядываясь назад, я вижу структуру нашей игры, как петляющего, точного спирографа. Каждый бросок Брекина, который я ловил, я смещался на точное количество градусов: десять, пятнадцать, двадцать, тридцать, пока не повернул ровно на девяносто градусов с того места, откуда начал.

У каждого своя походка, как уникальные и узнаваемые отпечатки пальцев. Походка Себастиана всегда была прямой, неспешной и осторожной: каждый шаг за предыдущим. Я знал его плечи – широкие, мускулистые – и как его голова смыкалась с шеей – подбородок вверх в своего рода изящной осанке. Я знал, что он ходил, свободно спрятав большой палец в ладонь, так что всегда казалось, будто он слегка сжимает правую руку в кулаке, когда его левая спокойно болталась с боку.

И там был он, освещенный со спины. Ни одна из его черт не была различимой, только походка, его приближение ко мне.

Брекин бросил Фрисби, и мой удивленный, изучающий взгляд уловил сердцевину солнца, и диск проплыл мимо мня.

Когда яркое пятно наконец–то растворилось в моих глазах, я снова посмотрел мимо Брекина. Теперь фигура была ближе, но в итоге оказалась не Себастианом. Это был кто– то другой с великолепной осанкой, поднятым подбородком и правой рукой, свободно сложенной в кулак.

Очень похож, но не он.

Я помню, как узнал на биологии в одиннадцатом классе, что нейроны, которые сигнализируют о боли, еще называемые С– волокнами, на самом деле обладают самой медленной проводимостью аксонов. Болезненное ощущение дольше доходит до мозга, чем чуть ли не все остальные типы информации – включая сознательное осознание, что приближается боль. Учительница тогда спросила нас, как мы думаем почему это может быть эволюционно выгодно, и тогда это казалось очень просто: нам нужна способность избежать источника боли, до того как он нас ослабит.

Мне нравится думать, что я каким– то образом готовился к боли осознания. В данном случае, слепящее солнце достигло меня первым, предупреждая о приближающемся болезненном сигнале – надежде. Напоминанием мне, что естественно, это не мог быть Себастиан. Я жил в ЛА. А он неизвестно где, собирал души. Конечно же, его не было здесь.

Его никогда не будет здесь, думал я. Он никогда не вернется обратно.

Было ли мне нормально от этого? Нет. Но скучать по нему каждый день до конца своей жизни было по– прежнему легче, чем борьба, что была у Себастиана: забивать себя каждое утро в коробку, прятать ее в своем сердце и молиться, что оно сможет пробиться через препятствие. Каждый день я мог ходить на занятия, как человек, каким являюсь, и знакомится с новыми людьми, а позже выходить подышать свежим воздухом и покидать Фрисби. Каждый день я буду благодарен за то, что никто из важных мне людей не сомневается в том, что я слишком мужественен, слишком женственен, слишком закрыт или слишком открыт.

Каждый день, я буду благодарен за то, что имею, и за то, что могу быть тем, кто я есть, без осуждения.

Так что каждый день я буду бороться за Себастиана и людей в такой же ситуации, у кого нет того же, что и у меня, кто борется с поиском себя в этом мире, который твердит им, что белых, натуралов и худых – первых выбирают на школьном дворе жизненной игры.

Мою грудь переполняло сожалением, облегчением и решимостью. Дайте мне больше, думал я о том, кто мог бы это услышать – был ли бы это Бог, или Волшебник страны Оз, или три сестры Судьбы. Дайте мне больше мгновений, когда я думаю, что он возвращается. Я смогу принять эту боль. Напоминание, что он не вернется – и почему – будет поддерживать во мне силы для борьбы.

Я поднял Фрисби, бросая ее Брекину. Он поймал ее одной рукой, а я запрыгал из стороны в сторону, выставив локти, оживившись.

– Заставь меня побегать за ней.

Он приподнял подбородок, рассмеявшись.

– Чувак, осторожнее.

– Все нормально. Бросай.

Брекин снова дернул подбородком, более настойчиво.

– Ты врежешься в него.

Перепугавшись, я спрятал локти, разворачиваясь, чтобы извиниться перед кем бы там ни было.

А там был он, может в двух метрах от меня, откинувшийся назад, как будто я мог ударить его локтем по лицу.

Мгновенно потеряв контроль над своими ногами, я сел задницей на траву. Свет больше не освещал его сзади. Никакого солнечного нимба за ним. Только небо.

Он присел, облокотившись предплечьями в свои бедра. От беспокойства свело его брови, сомкнуло губы в легкую, хмурую линию.

– Ты в порядке?

Брекин подбежал к нам.

– Чувак, ты в порядке?

– К– к– к…– начал я, а затем протяжно, судорожно выдохнул. – Себастиан?

Брекин медленно попятился назад. Я не знаю, куда он пошел, но оглядываясь назад, остались только я и Себастиан и огромное поле зеленой травы и голубого неба.

– Да?

– Себастиан?

Очаровательная ухмылочка, шутка, к которой может быть причастен каждый.

– Да?

– Клянусь, я только что представлял, как ты однозначно идешь через двор и подумал, что Бог преподавал мне какой– то жизненный урок, и не проходит двадцати секунд, как ты стоишь прямо передо мной.

Он потянулся ко мне, взял мою руку.

– Эй.

– Ты должен быть в Камбодже.

– В Кливленде, на самом деле.

– Я вообще не знал об этом. Только что выдумал.

– Не сомневаюсь, – он снова ухмыльнулся, и ее вид запустил строительство эшафота вокруг моего сердца. – Я не поехал.

– Разве ты не должен сидеть в мормонской тюрьме?

Он засмеялся, садясь лицом ко мне. Себастиан. Здесь. Он взял мои руки в свои.

– Мы проработали детали моего условно– досрочного освобождения.

Все шуточки испарились из моей головы.

– Серьезно. Я… – я моргнул, голова немного закружилась. Такое ощущение, что мир слишком медленно наводил фокус. – Я даже не понимаю, что происходит.

– Я прилетел в ЛА сегодня утром, – он изучал мою реакцию, прежде чем добавить. – Чтобы найти тебя.

Я вспомнил тот день, когда нашел его на пороге своего дома, выпотрошенного от молчания его родителей. Паника поползла вверх по моей шее. И теперь была моя очередь спрашивать.

– А ты в порядке?

– Хочу сказать, что аэропорт Лос– Анджелеса просто кошмар какой– то.

Я прикусил свою губу, сопротивляясь улыбке, сопротивляясь всхлипу.

– Я серьезно.

Он слегка покачал головой из стороны в сторону.

– Я близок к этому. Хотя мне намного лучше, после встречи с тобой, – он замолчал. – Я скучал по тебе, – он посмотрел в небо, а затем обратно на меня. На обратном пути его взгляд стал стеклянным и непроницаемым. – Я очень скучал по тебе. Мне придется долго заслуживать прошение. Если ты позволишь мне.

Слова смешались хаосом в моей голове.

– Что случилось?

– Твое появление на автограф–сессии серьезно сбило меня. Это было похоже на пробуждение рывком, – он сощурился на солнце. – Я уехал в тур по книге. Я читал твою книгу практически каждый день.

– Что?

– Она начала казаться новой библией, – его смех был очаровательно самоучижителен. – Безумно звучит, но это так. Любовное послание. Она каждый день напоминала мне о том, кто я, и как сильно меня любили.