— Угу, — неизвестно о чем думая, промычал отец.

Съездить-то съездили…

Мать остановила лошадей под кленом — тпру! — и, по-мужски, через колесо спрыгнув наземь из возка, в сползшем на плечи клетчатом платке прошествовала в избу. Отец проехал на возке к гумну, не торопился вылезать, все еще держал в руках вожжи. Потом досадливо усмехнулся, крякнул:

— Была бы на то моя воля, Каролис… Ну, если б в один прекрасный день поставили меня всемирным президентом, живо бы я все устроил. Все богатства в один мешок бы запихал — гектары, коров, лошадей, постройки, завязал бы мешок, встряхнул да стал бы делить поровну: столько тебе, столько тебе и тебе столько же. Берите, держите — и чтоб даже во сне не посмели желать чужого добра. Вот так, Каролис. Смешно или нет? Посмейся над старым дураком.

— Я не смеюсь, отец. Дай-ка вожжи, распрягу лошадей.

— Ты-то другой. Когда я матери эту историю рассказал, она дурнем меня обозвала и всю дорогу молчала. Не рассердился я на нее. На нее сердиться не надо.

— А как с Гярве?

— Банислаускас всю землю загреб. У него такой кошель… А помнишь, сын, как он на шоссе тогда говорил? Бедный, обиженный властями. Сейчас растопырил руки, будто ястреб когти… Пройдет еще десяток лет, и он половину нашей деревни загребет.

— Но ведь нам и не нужны были эти гектары.

— Знаю. И мать слишком не убивалась.

— Вылезай, отец. В избу иди.

Отец сидел не шелохнувшись.

— Еду я по улице Кястутиса, возок громыхает с горки мимо гимназии. Такая высокая она среди деревьев, покрашенная в зеленый цвет, а окна белые. Тут Людвикас учился, думаю, святое место. Снял я шапку, сижу, все вспоминаю, как было. Тебе не кажется, Каролис, что его нету в живых?

— Нет, нет, он вернется.

— Я-то пришел, хоть и без ноги, но не все с войны приходят. Сколько людей мы закопали, а сколько осталось незакопанных. Наверняка хорошо сейчас родится пшеница на австрийской земле, — он жутковато рассмеялся, еще больше сгорбился, пошатнувшись, ухватился за грядку.

Из кармана плаща отца торчал сложенный «Советник крестьянина», и большие черные буквы так и просили, чтобы их прочитали: «Кто покупает лотерейный билет, у того прекрасный случай испытать свое счастье и выиграть много денег. Не отказывайтесь от счастья. Оно так близко».

— …Давай вслушаемся, Саулюс, вслушаемся хорошенько, как звенят, гудят липы у нас во дворе, — говорит Каролис, когда они с косами на плече возвращаются с поймы Швянтупе. — Тогда тоже был самый медонос.

Не очень широка эта дорога. Идет она от леса, петляет, взбираясь на пригорки и снова опускаясь, огибает овраги и болота, старые замшелые дубы и, перерезав деревню Лепалотас, убегает, петляя, к другим хуторам. По этой дороге ты мог добраться хоть до края света. Каждый житель Лепалотаса — старики и даже дети — знал, что, подавшись на запад, в тот же день окажешься в Мариямполе (так вот — всплывало в памяти людей — брат этого самого Йотауты… брат Казимераса Йотауты Миколас там учился, только наука его с пути сбила), а за Мариямполе и Пруссия, откуда мужики когда-то везли тайком литовские книги. Если повернешь на восток — вскоре уткнешься в мощенное булыжником шоссе; как в сказке: пойдешь направо — до Преная дойдешь, пойдешь налево — до Каунаса (и опять же, вспоминали люди, сын этого же самого Казимераса Йотауты Людвикас и направо и налево шел, а бог весть где сейчас обретается, сами родители молчат, ничего не знают), а уж из Каунаса на гремящих поездах лети куда душа желает, если только у тебя в кармане не свистит ветер. Но вряд ли в поисках счастья или наслаждений проехал здесь человек, впервые оставив глубокие колеи в земле. Кто был этот путник? Может, охотник королевских лесов протащил убитого зубра на волокуше из еловых лап. Может, ослепленный любовью парень, убежав с любимой от родителей, нашел здесь прибежище, срубил избушку, проложил первую просеку. А может, крестоносец? Может, его дух святой привел сюда крестить литовцев? Может, этой тропой шел он разрушать литовские замки на берегу Немана? Не по этой ли дороге шагало шведское войско, а оставшиеся в живых после чумы крестьяне брели на поиски хлеба? И солдаты Наполеона здесь промчались, и царские казаки, усмирявшие повстанцев, и немцы в пятнадцатом году… Бесконечна эта дорога — повязка в засохшей крови и гное, сорванная с раны и протянутая вдоль деревень. Шли пешком, ехали на повозках… С запада на восток, с востока на запад. Так и менялась история, окутанная дорожной пылью, провонявшая конским навозом и дегтем. Давно ли прикатили сюда лязгающие русские танки? Остановился один на развилке, и бойкий солдатик, выбравшийся из «железного котла», подбежал к глазеющему на танк Клейзе и попросил прикурить. Мужики Лепалотаса обсуждали мировые проблемы и радовались, что новая власть вытащила их из налоговой петли, что большие деньги платит сейчас в городе даже за кило масла да десяток яиц. «Что я говорил тогда, когда мы бастовали? — разводил руками Банислаускас, гордо расхаживая среди мужиков. — Вот и настало это время, вот и дождались». Но когда новая власть подрезала его гектары, Банислаускас примолк, стиснул зубы и снова стал исподлобья поглядывать на дорогу. А дорога, на которой даже не успели выровнять выбоины, задымилась опять.

В понедельник после обеда окна изб Лепалотаса задребезжали от рева мотоциклов. Гул, поначалу слабый и смутный, донесся от леса, с каждой минутой он приближался к деревне. А деревня казалась вымершей. Никто не работал в поле, не выезжал на мельницу или к кузнецу, даже к соседу не пошел. Дети и те не играли на дороге. Дорога была пустынной и мертвой. Все знали — по этой дороге придут… Уже вчера знали…

…После завтрака все Йотауты подыскали себе занятие. Хоть было воскресенье, в костел ехать не собирались — на днях храмовый праздник святого Иоанна в Ишлаужасе, большой день. Пускай сегодня лошади отдохнут. Да и сами они посидят дома.

Матильда вымыла пол в горнице, вытерла засиженные мухами окна, сняла в углах паутину — вдруг кто придет на праздник просто так или поглядеть на ребенка снохи. Потом нарвала пионов в палисаднике и поставила в глиняном кувшинчике на стол, застеленный белой скатертью.

Сноха Юлия у колодца стирала пеленки. Неплохая бабенка, только уж очень медлительная и тихая. Может, оно и хорошо, не станет порядок наводить, все по-своему перестраивать, мать бы этого не стерпела. Но с другой стороны, почти два года она в этом доме, а вроде бы вчера только порог перешагнула, все: где?.. что?.. как?.. Только б весь век не пришлось ее за ручку водить…

— Отец! — окликнула мать с веранды. — Погляди, чтоб коровы не убежали.

На севере пророкотал гром. Мать подняла голову — небо будто подметено, ни облачка, и такое высокое, ясное. Откуда же этот гром?

— Отец! — позвала опять, но тот не откликнулся.

Грохот на севере не прекращался. Вдруг показалось, что дрогнула вся земля. Это не гром, подумала мать.

Она спустилась по ступенькам веранды, торопливым шагом прошла по двору. Разросшиеся за хлевом липы да ивы возле ворот заслоняли ту сторону неба, где так сильно гремело.

На проселке за гумном вырос Казимерас, и ей сразу полегчало. Казимерас между тем свернул во двор и приподнял руку: то ли, пошатнувшись, припал на свою деревяшку, то ли позвал ее, она так и не поняла.

— Ты видишь? — спросил он.

Весь край неба утопал в темных клубах, которые ширились и расползались. Где-то вдалеке, тоже в той стороне, завывали самолеты.

— Война, — сказал отец голосом словно из-под земли.

— Может, еще нет…

— Я-то уж знаю — война.

Наконец-то они увидели самолеты, которые летели в голубом небе журавлиным треугольником. Черные птицы все удалялись, пока не пропали из виду.

— Каунас бомбят, — сказал Йотаута, не спуская глаз с неба, затянутого сгущающимися облаками дыма.

По тропинке через поле бежал Крувялис. Увидев возле гумна соседей, пустился напрямик.

— Сосед… — Он тяжело дышал, не в силах вымолвить слово, только глянул испуганно и растерянно.