Дети Диккенса: старший сын Чарльз Коллифорд Боз.

Кэйти и Мэйми.

Уолтер Лэндор.

К самому младшему брату, Огастесу, тоже унаследовавшему несамостоятельность отца, Диккенс особой нежности не питал. Своей сестре Летиции, просившей рекомендовать Огастеса кому-нибудь из его американских друзей, он ответил: «Я в него не верю. Имей я сам возможность предоставить ему в Америке подходящую должность, то предоставил бы ее; но я не могу просить другого человека, особенно постороннего, который сделал бы это только из уважения к моему имени». Все-таки он помогал содержать брошенную братом жену, а в 1868 году, во время гастролей по Америке, подвергся газетным нападкам за то, что не оказал помощи любовнице и незаконным детям Огастеса в Чикаго. В 1861 году после преждевременной смерти Генри Остина, шурина и большого друга, Летиция тоже стала его заботой. Она жила с их матерью, пока та, совсем одряхлев, не умерла в 1863 году. Джорджине пришлось содержать Летицию и после смерти Диккенса. В высказываниях писателя о его иждивенцах проскальзывают нотки раздражительной неприязни, отчего он часто сваливал переговоры с ними на Джорджину или Уиллса (хотя готовность помочь им, щедрость, как и внимание к нуждающимся друзьям, никогда не иссякали). И не удивительно, что родственники, собирающиеся в комнате больной и полубезумной мисс Хэвишем, очень похожи на стаю хищников.

Хотя одно с другим связано, Диккенса в последнее десятилетие его жизни тревожили не столько друзья, братья и сестры, сколько его собственные дети. Насмотревшись на беспечность родителей, плачевно сказывающуюся в судьбе двух его братьев, Диккенс с самого начала решил воспитывать своих детей (прежде всего семерых сыновей) таким образом, чтобы уберечь их от фамильного недуга. Раскритиковать его за неудачу легко, однако в своей основе педагогические методы Диккенса не казались викторианцам столь же сомнительными, как они кажутся нам. Иные самые несносные проявления его отеческой опеки проистекали из природного деспотизма — например, он терпеть не мог беспорядка: «Я до такой степени одержим идеей порядка во всем, что, боюсь, у меня самого не все в порядке». Пока дети были маленькими и позже, во время школьных каникул, досмотр детских комнат, вешалок для пальто и прочее проводился чуть не ежедневно. От всего этого не были избавлены и обе дочери: младшая, Кэйти, девочка порывистая и живая, часто находила на своей подушечке для булавок записку со строгим выговором.

Больнее, чем строгую дисциплину, дети переносили перепады в настроениях отца, особенно в годы перед разрывом с матерью. Но ведь это понятно: постоянный прирост младенцев в семье отнюдь не снимает нервозности, которую временами испытывают в обществе детей взрослые, особенно пишущая братия — работать ведь приходится дома. Когда Кэтрин и Диккенс разъехались, их младшему ребенку, общему любимцу Плорну^{128}, было только шесть лет, а после смерти пятидесятивосьмилетнего Диккенса Плорн, которому еще не исполнилось и семнадцати, жил уже у брата Альфреда в Австралии; зато предпоследний сын, Гарри, еще учился в Кембридже и оставался дома. Диккенс ни разу не пожил один, без забот о детях и доме. Даже в 1862 году он пишет: «Весь дом наполнен мальчишками, и каждый мальчишка (как водится) обладает необъяснимой и ужасающей способностью оказываться одновременно повсюду, имея на ногах никак не меньше четырнадцати пар ботинок со скрипом». Вероятно, в те годы, когда пришлось особенно напряженно работать, он и привязался к Джорджине — она умела утихомирить детей, а Кэтрин в этом была бессильна.

Сидней Смит Хэлдиманд.

Генри Фильдинг и Френсис Джеффри.

Эдвард Булвер-Литтон.

Диккенс был строгим отцом, но никак не суровым, мрачным или скупым. Он всегда советовал детям руководствоваться Новым заветом; специально для них написал «Житие нашего Господа»; когда сыновья подрастали и уходили в мир, он снабжал каждого из них Евангелием и письмом с бесхитростными соображениями христианина, но он ненавидел Ветхий завет и безотрадный, мрачный кальвинизм, атмосферу которого передал, описывая жизнь Дэвида у Мэрдстонов и детство Артура Кленнэма; еще он гордился тем, что не употребляет всуе слово «религия» и даже наставления Христа.

Детей он горячо любил, хотя временами они и досаждали ему. Были у него и любимцы: Плорн, Сидней, который стал потом моряком; любил он и обеих дочек. Когда дети были маленькими, он с интересом участвовал в их играх, особенно ему нравилось тщательно готовить рождественские и крещенские вечера, но и в развлечениях он был немного деспотичен, любил распоряжаться. Сыновья росли, и Диккенсу, подобно всем эмоционально сохранившимся людям, было все труднее ладить с ними, он словно боялся соперничества, когда они станут совсем взрослыми (не желая стареть, он жаловался, что его внуков, детей Чарли, «с самого нежного возраста учили называть меня „достопочтенный“ и они уверены, что это мое имя или даже титул, который я получил от благодарной страны»). Но, как показывает его восторженный рассказ о путешествии по реке со старшим сыном Чарли и двумя другими воспитанниками Итона, он мог сломать лед и сойтись даже с взрослеющими сыновьями. Диккенса коробило чересчур строгое отношение Макриди к детям — те «входили к десерту и получали каждый печенье и стакан воды, которую, я всегда был уверен, выпивали с самой мрачной злобой: „Чтоб они провалились, эти обжоры взрослые!“» Веселый, но и точный распорядок жизни — такое сочетание, полагал он, убережет детей и от кошмаров чрезмерной строгости, которую он так часто описывал в своих романах, и от охоты потворствовать своим слабостям, испортившей жизнь его братьям.

Но каким должно быть их образование (особенно это касается мальчиков)? «Я абсолютно уверен, что сыновья человека, чей капитал не того рода, что оставляют в наследство, должны — и в большей степени, чем другие молодые люди, — сами собственным тяжелым трудом пробивать себе дорогу в жизни. Мои мальчики хорошо знают, что только так смогут они не запятнать свою честь». В 1865 году, когда он писал эти строки, его сын Уолтер уже умер в Индии, наделав массу долгов; старший сын Чарли прошел через банкротство и суд; любимец Сидней назанимал денег в плаваньях, и дорога домой скоро ему будет заказана; едва сводил концы с концами в Австралии и любимец Плорн. Рассчитывать на наследство сыновьям Диккенса особенно не приходилось: кое-что он им оставил, но не столько, чтобы обеспечить их (ему же надо было подумать о жене, свояченице, дочерях), однако его неглупому в общем сыну Фрэнку этих денег вполне хватит, чтобы пуститься во все тяжкие.

Неудача с детьми отчасти объясняется тем, что Диккенс, сам пробивший себе дорогу, имел очень смутные представления об образовании. Он почитал его высшей заслугой в обществе, однако недоумевал, почему оно должно быть столь длительным. Один Чарли (на деньги мисс Кутс) учился в закрытой школе, и то его рано забрали оттуда, чтобы учить немецкому языку, необходимому для деловой карьеры. Остальные дети меняли школу за школой, брали частные уроки за границей; от них требовали быстрого выбора профессии и мужественной, как у отца, целеустремленности. Но все они, кроме одного, не вполне знали, чего хотят. То был век расцвета империи, и без особого энтузиазма или в лучшем случае с притворной увлеченностью (напутствуемые отцовским убеждением, что перед ними открывается новый мир, за который они в ответе) дети отправлялись в Индию или Австралию, поступали на флот и… терпели неудачу. Только Генри, доказав способности к наукам, поступил в Кембридж и даже получал там стипендии, скрасив своими успехами последние годы отца. Он же после его смерти единственный преуспел в жизни и, подобно Дэвиду Копперфилду, добился «славы и богатства» (как ни смешно, на ниве юриспруденции). Что касается дочерей, то Кэйти получила искусствоведческое образование и стала заметной и весьма самостоятельной фигурой в эдвардианских артистических кругах — и это несмотря на довольно грустный первый брак с больным художником, братом Уилки Коллинза. (Диккенс винил себя за этот брак. «Если бы не я, — говорил он, — Кэйти не ушла бы из дому».) Но Мэйми, страстно обожавшая отца, по натуре светская дама и консерватор, кончила одинокой, эксцентричной и сумасбродной старой девой. В книге «Прародители и друзья» Джон Леман цитирует своего деда, близкого друга Диккенса, который в 1866 году писал своей жене о его дочерях: «Эти девицы, дорогая, времени даром не теряют… общество начинает их избегать». Конечно, Диккенс умер, все поняв и разочаровавшись; тем не менее именно в последних трех романах — прежде всего в «Эдвине Друде» — он, как никогда, ярко рисует молодежь (а не детей). Но собственные дети ему не удались, как не удались отношения с женой.