Но мусор как символ денег, на основании чего современная критика объявляет этот роман вершиной творчества писателя, мне представляется изрядной передержкой, хотя, надо признаться, этот симбиоз помогает не замечать скучности некоторых глав и даже создает видимость единства различных частей романа, которые в процессе чтения плохо увязываются друг с другом. Я не верю Эдмунду Уилсону и Хэмфри Хаусу{130}, когда они утверждают, что присутствие в викторианской помойке человеческих экскрементов делало этот символ для читателя той эпохи более отвратительным, чем для нас. Никто не станет спорить, что в викторианскую эпоху человеческие экскременты — более немыслимая тема для разговора, нежели сегодня, но это не значит, что тогдашний читатель не ведал о существовании ночных канализационных обозов. Викторианский читатель или критик не стал бы говорить, что Диккенс специально проводит параллель между деньгами и фекалиями, но он вполне мог увидеть эту параллель, задумавшись, например, о прахе и суете человеческого бытия. «Наш общий друг» и впрямь был бы победой реалистически-символического изображения общества, тем паче что у Диккенса уже были немалые заслуги в этом направлении, если бы роман не обещал чего-то большего: удивительно тонкие психологические нюансы, полные глубокого значения секунды, взгляды, оброненные замечания — перед нами ни много ни мало роман, опередивший свое время; но, поскольку даже великое искусство Диккенса не в состоянии слить эти два типа романа воедино, «Наш общий друг» все же уступает — пусть самую малость — лучшим из предыдущих романов писателя.
Отличие этого романа от предшествующих волею случая состоит еще и в том, что его иллюстрировал новый, молодой художник — Маркус Стоун, сын старинного, к тому времени покойного друга писателя. После смерти отца Маркус Стоун написал Диккенсу письмо, приложив сделанный им в тринадцать лет набросок подметальщика Джо. Рисунок так понравился Диккенсу, что, обрадованный возможностью помочь сыну старого товарища, он заказал Стоуну иллюстрации к «Нашему общему другу». Рисунки Стоуна по сравнению с рисунками Физа в целом более «реалистичны», им, к сожалению, не хватает гротеска в сценах с Боффинами, Хлюпом или Веггом, зато в изображении молодых героев — Юджина, Беллы или Лиззи — они более в тон домовитости и драме, какими их представляли в средневикторианскую эру. Стоун дожил до 1921 года, в поздневикторианскую эпоху он стал модным художником, особенно преуспев в картинах семейных драм, где в костюмах восемнадцатого века щеголяла совершенно бесспорная викторианская Англия; еще недавно эту красоту можно было увидеть на засиженных мухами стенах гостиниц и меблированных комнат приморских курортов. Еще успешнее отвечал зрелому викторианскому реализму и духу позднего творчества Диккенса молодой Льюк Филдс (впоследствии громкое имя в Королевской Академии), иллюстрировавший «Тайну Эдвина Друда»; его наивысшая удача — та сцена, где Джаспер обрушивает на Розу невыносимое бремя своей любви.
Мы не можем пройти мимо исчезновения из диккенсовского окружения Хэблота Брауна (Физа). Последними его рисунками были иллюстрации к «Повести о двух городах», где он явно был не в своей стихии. Но начиная с его первых рисунков в 1836 году к «Пиквикскому клубу» и «Воскресенью в трех его аспектах»{131} его портреты диккенсовских героев — хотим мы того или нет — глубоко запали в сознание читателей. Лучшие работы Физа — это миссис Гэмп и мистер Пексниф, миссис Скьютон и Майор, Микоберы и мистер Дик, мистер Скимпол, вплоть до миссис Мердл, принимающей миссис Гоуэн, и — самая большая удача Физа — мистер Доррит, принимающий мистера Нэнди. Другие иллюстраторы Диккенса были лучшими рисовальщиками — Крукшенк, Сэмюел Палмер, может быть, даже Лич и Каттермол, но никто не сделал для писателя больше, чем этот застенчивый человек, как-то случайно выпавший из жизни Диккенса{132} и вообще из литературной жизни.
Американское турне
В течение четырех лет после выхода в свет «Нашего общего друга» Диккенс, несмотря на убывающие силы, все чаще выступает с публичными чтениями; ясно, что возбуждение и трата энергии, вызываемые чтениями, окончательно расшатывали его здоровье.
В феврале 1866 года врач Диккенса Фрэнк Берд, брат его самого старого друга Томаса Берда, настоял на обстоятельном медицинском обследовании. О его результатах Диккенс, смягчая краски, сообщал Джорджине:
«Выясняется, что у меня некоторое нарушение сердечной деятельности. Пошаливает сердце. Чтобы призвать его к порядку и заставить кровь бежать быстрее, мне прописали железо, хинин и дигиталис. Если в течение определенного времени это не даст результатов, то надо будет консультироваться с кем-нибудь еще. Конечно, я не настолько наивен, чтобы полагать, что за все мои труды не придется расплачиваться. С недавних пор я замечаю спад в моем оптимизме и жизнерадостности — иными словами, в моем обычном тонусе».
Вторая консультация оказалась необходимой, но она не внесла никакой утешительной поправки в диагноз доктора Берда. Однако уже 10 апреля состоялось первое из тридцати чтений, организованных Чеппеллами с Бонд-стрит, которые с этого времени будут организовывать все его поездки. Единственным светлым пятном в этой затее был импресарио Чеппелов Альфред Долби; его неусыпное внимание и жизнерадостность немало скрасили последние сумбурные годы писателя; и, конечно, его приятно волновали и поддерживали сами выступления и восторженный прием публики, но досаждали частые недомогания. Некоторые чтения не обходились без инцидентов: женщины падали в обморок, рыдали старые друзья, Диккенс успокаивал слушателей, предотвращая массовую истерию.
Отъезд Диккенса в Америку. Журнал «Джуди».
Возможно, эти редкие драматические происшествия были ему на пользу, поскольку отчасти снимали напряжение многомесячных поездок: железнодорожные переезды из города в город, гостиницы (он отказался пользоваться гостеприимством частных лиц), дальние утренние прогулки, выступления днем или вечером (а то и оба раза в день), лихорадочное возбуждение, оглушительный успех, встречи со старыми друзьями, допускаемыми в артистическую уборную, легкие ужины, все более щадившие здоровье (под конец это были устрицы и бокал шампанского), новые гостиницы, опять железная дорога — и так по всей Британии, вдоль и поперек. Заработать побольше, чтобы раньше уйти на покой, отложить перо и дать отдых усталому воображению (верил ли он сам, что это возможно?), на худой конец — чтобы обеспечить независимость своим любимым Джорджи и Мэйми, оставить приличную сумму Кэтрин, побаловать Эллен, помочь сыновьям распутаться с растущими трудностями, когда его самого уже не будет с ними. Вот выдержка из письма 1867 года, дающая некоторое представление о его мученических буднях:
«Всею несколько дней, как я вернулся из утомительной недельной поездки по Ирландии, попав на обратном пути в невозможную качку; с тех пор я уже успел выступить в Лондоне, Кембридже и Норвиче; завтра до обеда я должен поспеть в Колчестер; на следующее утро чуть свет выехать в Суонси, я там читаю вечером; на следующее утро — в Челтнем, где тоже читаю вечером… на другой день; в понедельник я снова читаю в Лондоне и сразу выезжаю в Херефорд».
Все это время его искушала мысль о чрезвычайно выгодном американском турне. Гражданская война в Америке, во время которой он испытывал равную неприязнь к обеим сторонам, позволила ему на время отложить решение. Но настал момент, когда тянуть больше стало невозможно. Долби прикинул, что его чистая выручка составит 15 500 фунтов стерлингов (на самом деле он заработает 20 000 фунтов). Форстер и Уиллс всеми силами пытались отговорить его от поездки, но искушение было слишком велико. Весною 1867 года он завершил турне по Англии и Ирландии и в ноябре, после торжественного прощального обеда во Фримэйсон-Холл, на котором председательствовал Литтон, отплыл в Соединенные Штаты.