Пошлые и претенциозные мечты отражают широко распространенные в обществе настроения — в пятидесятые годы Диккенс часто объявлял эти потуги выбиться в «приличное» общество проклятьем страны, делающим людей рабами бездушной системы; правда, мысль эта не навязывается читателю, поскольку в романе нет широкой панорамы общества, как в «Холодном доме» или в «Крошке Доррит». Однако этим пустым претензиям отдана лишь половина псевдобольших надежд Пипа; как Мэгвич пытался создать его самого, а мисс Хэвишем — сформировать характер Эстеллы, так сам Пип, снедаемый болезненной, всепоглощающей страстью, пытается сделать Эстеллу предметом любви, предметом больших романтических надежд, хотя ее ледяное сердце не способно ответить на его чувство. В романтической любви усматривается личный грех, аналогичный греху социальному — снобизму, это сентиментальный побочный продукт денежного общества. И раз все социальное в романе сводится к личному и каждый персонаж и событие увидены сквозь одну из граней чудно отшлифованного, сложного, хотя на вид и простого, характера Пипа, то все время ощущаешь — что в произведениях Диккенса вещь редкая — метафизический подтекст: все надежды тщетны, и это проявляется не только в отношении Пипа к наследству, Англии — к богатству, человека — к цивилизации и даже Пипа — к Эстелле, предмету его романтических мечтаний.
Когда Пип, еще мальчиком столкнувшись с холодностью Эстеллы, говорит: «Я посмотрел на звезды и подумал, как это, наверное, страшно, замерзая, обратить к ним лицо и не встретить в этой мерцающей бездне ни помощи, ни сочувствия», мы неизбежно начинаем размышлять о духовной смерти, которую навлекает на себя человечество, не допуская до себя или подавляя настоящую любовь и настоящее чувство. Напомню снова, сюжет так целостен, так хорошо скомпонован, что аллегорический слой нигде не вылезает наружу, все время оставаясь в глубине.
Содружество удалось и потому, что «Большие надежды», по существу, продолжают тему «Дэвида Копперфилда» — тему воспитания молодого человека жизнью; и, как «Дэвид Копперфилд», они имеют самое непосредственное отношение к самому Диккенсу. Даже время действия в обоих романах совпадает с детством и юношеством писателя. Отдавая себе в этом отчет, Диккенс писал: Форстеру, что перечел первый из этих романов, чтобы случайно не повториться. Он напрасно боялся. Внешняя автобиография, ставшая основой «Дэвида Копперфилда» и сделавшая его, несмотря на поэзию воспоминаний, рыхлым, многословным плутовским романом, была уже полностью исчерпана. В «Больших надеждах» авторское «я» воплощает более глубокое, но и менее уязвимое отношение Диккенса к своей жизни.
В социальном плане «Большие надежды» великолепно расправляются с идеалом благообразной, уютной жизни, «скрасившей» вторую половину «Дэвида Копперфилда»; вот что писал Бернард Шоу в предисловии к «Большим надеждам»: «Взрослый Дэвид Копперфилд тускнеет, делается, как говорят в театре, статистом; повторное появление мистера Диккенса в роли кузнечного подмастерья можно рассматривать как извинение перед „Мучнистой картошкой“». Насмешки мальчишки из мастерской Трэбба над одетым по-джентльменски Пипом, без сомнения, могут считаться полным прощанием со всем, что прежде связывалось с восхождением Дэвида Копперфилда наверх, к «славе и богатству». В сюжете «Больших надежд» не видно прямых параллелей с жизнью Диккенса. Только в характере Эстеллы критики усмотрели, и, возможно, справедливо, холодное равнодушие, с каким Эллен Тернан принимала чувства Диккенса. Слова о звездах и замерзающем человеке, которые я цитировал, перекликаются с названием пьесы о героизме и выносливости исследователей Арктики, «Замерзшая пучина», — с нее началось их знакомство. Меня не очень убеждает часто используемое соотнесение инициалов Э. Т. вымышленной героини и реального лица. Но образ Эстеллы — явный шаг вперед в понимании Диккенсом женской природы. Эстелла, конечно, не показана изнутри — форма книги не допускала этого; но ее нежелание подчиняться чужой воле доказывает, что автор уже видит в женщине личность, предъявляющую к жизни собственные требования (хотя ни Пип, ни Диккенс не хотят их признавать). Поскольку образ Беллы Уилфер из «Нашего общего друга», следующего романа Диккенса, продолжит дальнейшее развитие этих качеств, то в счет Эллен Тернан, пожалуй, можно занести и эту единственную прямую автобиографическую деталь в «Больших надеждах», и, что гораздо важнее, наконец, серьезное исследование романтической любви; в этом свете создание Доры, ее заклание и замена услужливой Агнес — лишь дань заурядному мужскому самолюбию.
Пустыми надеждами живут все основные герои книги, и комической крайностью этого является нелепая мания мистера Уопсла сыграть роль Гамлета. Но как ни сильна власть снобизма и претенциозности, как ни развращает она даже хороших людей — ведь Пип, Эстелла, Мэгвич, Джеггерс и даже мисс Хэвишем не черные злодеи многих произведений Диккенса, а в разной степени испорченные, но симпатичные люди, — автору удается создать и образы противостоящих этой власти положительных героев. Джо, как и мистер Тутс, стал одним из самых удачных святых «идиотов» Диккенса; в нем та же чудная сила, что в князе Мышкине Достоевского; простота и мудрость Джо сразу подкупают нас. Из письма Диккенса к Форстеру, где впервые упоминается об этой книге, можно судить, что Диккенс задумал сделать Джо комической фигурой; он в некотором смысле таков и есть, но в Джо проглядывает серьезность, житейская мудрость, критическое отношение ко всякому пустозвонству и софистике, и тут он — поднимай выше — почти философ. Я не знаю, как убедительнее подтвердить возможность простого счастья и простых радостей, чем словами Джо: «То-то будет расчудесно!» Бидди, возможно, получилась беднее, но она олицетворяет просто доброту, достоинство, и уже хорошо, что не перебарщивает в этом. А образом Герберта Покета Диккенс уточнил, что подобные качества не являются достоянием только тех, кто трудится.
Парадоксально, но этот замечательный роман, созданный в период разочарования, более мрачный и реалистический, чем все другие его книги, не очень смешной даже в комических местах, завершающийся (как в первом, так и в окончательном варианте{127}) на какой-то неясной ноте, — парадоксально, что он самый мягкий роман Диккенса благодаря и авторскому сочувствию почти ко всем персонажам, и любви Джо к Пипу, и любви, которую Пип начинает чувствовать даже к Мэгвичу. Здесь больше, чем в ранних романах, настоящей, а не показной сердечности, больше скромности, чем смирения, украшающего Крошку Доррит и Эстер Саммерсон. И делу не помешало, что более трезвое и сочувственное отношение к человечеству не развеяло убежденности Диккенса в существовании абсолютного зла. По-моему, только один темный мазок портит картину: Джо осуждает детские выдумки Пипа, считает их враками, и в этом слышится толстовское, пуританское осуждение искусства (и прежде всего литературы, к которой Диккенс имел некоторое отношение).
Семья и иждивенцы
В шестидесятые годы жизнь все чаще взывала к Диккенсу о сострадании. Во-первых, понемногу умирали дорогие и такие нужные старые друзья, из ровесников его пережили только Форстер, Литтон и Макриди. Можно написать скорбящему другу: «Сомкнем ряды и марш вперед», но все труднее, собравшись с силами, отгонять мысли о смерти. Частенько старые друзья оставляли после себя необеспеченные семьи — конкуренция в литературе и артистическом мире викторианской Англии была жестокой и сводила людей в могилу, прежде чем они успевали скопить денег. Будущее его многочисленных иждивенцев в последнее десятилетие все больше тревожило Диккенса, как Теккерею не давала покоя судьба дочерей.
Что касается родственников Диккенса, братьев и сестер, то их зависимость от него возросла до пугающих размеров. Его брат Альфред, человек работящий и честный, умер в 1860 году тридцати восьми лет, оставив на его попечение жену и детей. Другой брат писателя, его любимец Фред, забавник и открытая душа, женился, выкрав невесту у родителей, чем заслужил неодобрение Диккенса, потом бросил жену и сделался безнадежным нахлебником. Задолго до смерти Фреда Диккенс отказал ему в дальнейшей помощи: «Я уже сделал для тебя значительно больше, чем любой беспристрастный человек счел бы правильным и разумным. Но мои расходы, если принять во внимание всю помощь, которую я оказываю другим родственникам, чудовищно велики. Рассчитывать на мою дальнейшую поддержку тебе больше не приходится». Когда в 1868 году Фред умер на руках у чужих людей в Йоркшире, Диккенс был потрясен. Свидетелям его последних дней он написал: «Вы сможете представить, с какой нежностью пишу я вам эти слова, если узнаете, что в детстве он был моим любимцем, а когда подрос, стал учеником». В письме Форстеру: «Это была жизнь, растраченная впустую, но Господь запрещает нам осуждать и это и многое другое, если зло не было намеренным и закоснелым».