Долог и холоден обозный зимний день. Благо февраль три часа света прибавляет. Солнце — на лето, зима — на мороз... Иноков грела лишь бодрая ходьба за визжащими санями да возмущённое чувство справедливости, надежда на государев суд. Узнав о его болезни, старец-купчина и посельский пристав приуныли: не дай Бог, помрёт Иван Васильевич, все люди у власти переменятся, придётся новых уговаривать, подкармливать... Даже царевичу Ивану станет не до них, хотя ему они, наверно, были обязаны ещё одним указом: передать в собственность монастыря «на обмену — лесов и озерок и всяких угодий на две стороны к Сии да и к Хоробице в длину на 6 вёрст, а на третью сторону, к Емце, на 15 вёрст, а к Каргополю — на 50 вёрст». В новые монастырские владения попала даже церковь Иоанна Предтечи, где служил поп Харитон, противник покойного Антония и нового игумена Питирима. Указ-то был подписан, но неисполним!

Трудность заключалась в двух словечках — «на обмену». Когда московский писец Андрей Толстой и сотский Иван Чурляев явились для замеров и межевания, крестьяне во главе с неведомо откуда взявшимся защитничком-грамотеем спросили: а на обмену дадите что?

Дать было совершенно нечего — шутка, пятьдесят вёрст в сторону Каргополя! Разве деревушки на отшибе... Старые владения обители составляли как бы ядро ореха, обросшее новыми, и отдавать их крестьянам, тем же ненавистным Заварзиным, было немыслимо. Посланцам обители предстояло добиться такого изменения указа, чтобы новые земли отошли к монастырю не по обмену, а по государевой милости, вместе с чёрными деревнями. Ещё монахи хотели просить стрельцов для обороны разросшихся угодий. Их отношения с крестьянами отнюдь не улучшались. Троицкая церковь опять едва не сгорела, а сколько полыхнуло готовых стогов и высушенных хлебных скирд, лучше не считать, чтобы не огорчаться. Москва, надеялись иноки, найдёт управу и на супротивников во главе с Федькой Заварзиным, и на непрошеных ходатаев из расстриг — с подходящим именем Неупокой...

Дорога — яко же наше земное бытие: рано ли, поздно она кончается. Но кончается только для тебя — там, куда тебе назначено доехать. Дальше бегут чужие дороги, конца им нет. Зато есть место в России, где сходится большинство дорог. — Торг перед Кремлем. Словно боевой табор, раскинулся он между Китайгородской и Кремлёвской стенами, излившись и на Москву-реку. Мнится — Земляной город и Зарядье давно захвачены этими мирными завоевателями, осталось им пробиться в Кремль. Приступом взять его немыслимо — двойные стены, выносные стрельницы, ров с узким бревенчатым мостом, а перед Спасской башней, как грозное напоминание, пестро украшенный храм Казанской Божьей Матери. Справа — лобное место, откуда выкликаются самые грозные указы, поодаль — место казней, на сажень пропитанное кровью и извержениями умирающих. Взломай такую оборону!

Но ведь и войско на Торгу и терпеливо, и неслабо. Особенно сильно оно зимой. Мясо и рыба не гниют в дороге, алеют кровавым срезом, розовеют мозговой костью, сталисто сверкают чешуёй на бешеном солнышке. Мороженное молоко — кругами, головами, в форме деревянных чаш. Клюква стучит, раскатывается, как камешки-гранаты. Янтарную капусту в ледяных иглах рассола рубят топорами... Торг знает свою силу, но не выставляет её до времени, как умный прасол не называет цены до полного привоза. Из стрельниц в смутном подозрении посматривают на Торг дети боярские, пятидесятники и сотники стрелецкие. Простым стрельцам, наверно, хочется туда сбежать.

Монастырский старец-купчина знал силу и вероломство Торга. Оберегая свои возы и не давая втянуть себя в игру, в которой даже такие, как он, терпели поражение от посадских, он торопливо расплатился с кремлёвским вратарём и облегчённо вздохнул лишь на подворье Чудова монастыря. Северных братьев здесь особо привечали. Возы были без суеты разгружены, вся кладь — за вычетом поминков игумену и братии, по описи переданных келарю, — была до времени укрыта в каменных подклетах. Шум Торга сюда не залетал.

Здесь властвовал иной расчёт — лукавый, византийский. И главная беседа была не со старцем-купчиной, а с Ионой. О государевом здоровье здесь знали от самого митрополита.

   — Перемогается. Бог милостив. Вот только беседовать о монастырском стяжании теперь не время. Царевич по вся дни занят с воеводами. Жди.

   — Коли не размежуем землю до весны, мужики её засеют, а нас через приказы станут волокитить, показуя, что им обмены не даём. Послал бы государь на Сию нарочного человека, они бы не посмели спорить. Я чаю, молодой государь меня выслушает, мне бы только на очи ему попасть.

   — На Сорок мучеников севастийских в Благовещенском соборе будет вечерняя служба. Придёт царевич. Он по государеву обычаю и в церкви неотложное решает. Изготовься.

Сорок мучеников севастийских поминались девятого марта. За неделю сийские посланцы обжились в столице, отмылись и отдохнули, а Иона, коему за сочинительский дар прощались некоторые слабости, вкусил столичного соблазна — послушал бахарей и скоморохов.

В назначенное время он явился в Благовещенский собор и занял место у левого столпа. На его иноческий взгляд, торжественной вечерней службе недоставало благолепия: к царскому месту постоянно совались пришлые с бумагами, возле царевича шушукались бояре, обговаривая явно не духовные вопросы, и даже какой-то лёгкий гончик впущен был во храм в одежде, по пояс заляпанной грязным снегом. Так ему не терпелось нечто донести царевичу, что он едва догадался содрать колпак с небритой головы. Когда на клиросе запели, к Ионе подошёл служка и подал толстую копеечную свечку.

С нею Иона знал, что делать: пробрался к царскому месту, запалил её и стал оглядываться, раздумывая, кому поставить. Человек, получивший немалую толику от северных даров и оказавшийся сегодня рядом с царевичем, что-то почтительно шепнул ему. Иван Иванович посмотрел на Иону. На долгую минуту они остались как бы наедине, с очи на очи. Иона понял, что больше ему ходатаи не пригодятся.

Есть на земле невидимое братство, объединённое жаждой сочинительства и устремлённое не в настоящее, а в будущее, когда, по пророчеству, всё разрушится, кроме Слова. И они нижут и нижут свои слова на эту нить, протянутую из бездны в бездну, надеясь приобщиться к вечности. Мечтания египетских царей, вознёсших к нему свои гробницы, и страсти завоевателей, истоптавших конями полмира, ничто рядом с их келейным тщеславием... Иона был зван к царевичу на чтение «Жития Антония Сийского» как на умственный пир. Чтение должно было состояться на следующий день в присутствии немногих членов Освящённого Собора, в том числе митрополита Антония.

Царевич в последнее время занимал отдельное крыло арбатского дворца царя, построенного ещё в опричнину, наполовину сгоревшего во время татарского нашествия и вновь отстроенного и расширенного в правление Симеона Бекбулатовича. Иону познабливало от сознания, что где-то за стеною умирает государь... Однако на поведении митрополита, архимандрита Чудова монастыря и двух протопопов кремлёвских соборов это никак не отражалось, только отец Антоний был сердит и сам как будто нездоров. Похоже было, что желчь разлилась у него по жилам.

Читал царевич сам. Иона, ожидавший сильного искажения своего рукописания, был и обрадован, и обескуражен: всё, что было в нём живописного и проникновенного, все счастливые словесные находки первого автора жития Филофея и самого Ионы остались в неприкосновенности. Иван Иванович добавил десяток торжественных, нарочито звучащих фраз, призванных, по его представлениям, возвысить, приблизить к церковным канонам «зело в лёгкости написанное» сочинение сийских иноков. Об этом он в предисловии особо упомянул. Но, положа руку на сердце, Иона не мог одобрить вставки царевича. И уж, во всяком случае, он предпочёл бы, чтобы на титле жития стояло только его, Ионы, имя... Разумеется, он готовился превозносить слог Ивана Ивановича, благодарить за участие и, буде речь о том зайдёт, отказаться от авторства. Но ничего этого не потребовалось.