Было совершенно очевидно, что для того, чтобы определить направление, ему придется подняться на самый верх башни.

— Череда маленьких зверей в пыльных смокингах черными каплями просачивается в реальность из библейских книг, заполняя пыльные тракты бормочущей бессильной массой, — сказал голос ему на ухо. — Улыбающиеся коты нашептывают наркоманам из нержавеющей стали многозначительную чушь, вовремя наладив поставки розового героина в викторианскую Англию. Барон Унгерн проезжает на ржавом «плимуте фьюри» по улицам пустынного Петергофа, с тревогой глядя, как трупные пятна на крепких старческих руках превращаются в модные татуировки.

— У тебя вовсе не так складно выходит, а? — вздохнул Лейтенант, начиная подъем наверх по скользким потемневшим ступеням. — Ничего, такова жизнь.

— А что есть жизнь, мой скалярный отблеск? — голос рокотал, словно обвал в горах, от его раскатов шевелились камни и мелко вибрировал прочный раствор в стыках. Лейтенант поднял голову, дьявол, странно, что он не заметил этого раньше — башня не имела крыши, являясь, по сути дела, колодцем. И сейчас он был на самом его дне.

— Жизнь? — он на мгновение задумался. — Череда квестов типа «запертая комната». В теории — задачи на логику и внимательность, вот только очень быстро понимаешь, что ты закрыт в железном ящике габаритами метр на метр на два, на единственной дверь висит снаружи амбарный замок, ключа нет, а снаружи для мотивации каждые шесть секунд заливают по два ведра дерьма. Осмелюсь заметить, в такой ситуации эффективность логического мышлении оказывается сильно преувеличенной.

Он одолел уже примерно треть ступенек. По стенам ползали отблески колдовских огней и рогатые многоножки. Голос у него за спиной забавлялся.

— А как же народные мудрости, освященные вонючим дыханием столетий?

— И миллионами загубленных жизней, замечу. «Хорошие вещи приходят к тому, кто умеет ждать». Да, конечно. Но только знаешь что? Только конченные дебилы считают, что все необходимое само упадет в рот, нужно лишь подождать и расслабиться. И еще пошире открыть пасть, конечно. Что характерно, иногда в раззявленные рты лентяев и в самом деле что-то падает. Но как правило, это не совсем то, на что они рассчитывали.

— Ой ли?

В башне светлело. По всей вероятности, он преодолел уровень древесных крон, но выглянуть наружу, разумеется, было сейчас невозможно, окна, забранные витражами, таращились на него слепыми многоцветными буркалами. Внизу, в покинутом им мраке, сейчас что-то неразборчиво шевелилось, там витали чужие голоса и слышалось низкое, неприятное бормотание. Лейтенант утер пот со лба.

— Именно так.

— Ответ корректен. Место назначения: Нью-Йорк-сто шестнадцать.

Лейтенант исчез в ослепительной синеватой вспышке магниевого свечения.

— Догадливый парень, — сказал Клэм. — Пристроиться бы ему в кильватер для уменьшения сопротивления…

Последние слова налетели с пенным шипением, словно брызги дешевого шампанского, переполненного углекислотой, а через секунду стало ясно, что это и не слова вовсе, а белый соленый прибой, потому что он стоял на краю моря, а может, океана, господи, какой же он огромный, и ведь не скажешь, что бескрайний, потому что вот он, край, он как раз стоял на нем, метров сорок высоты, и внизу ничего, только черная в наступающих сумерках вода в клочьях пены, и завывающий ветер, и обветренные крошащиеся скалы с чахлыми остатками растительности, которые, казалось, издавали временами какой-то мычащий, стонущий звук, и искаженное, вогнутое небо с белыми точками звезд, сложенных в незнакомые созвездия…

— Океан? — он презрительно сморщился. — Миллиарды кубов неочищенной подсоленной воды. Чашка Петри для белковых форм жизни. Намек на первооснову, из которой все мы вышли в свое время? Временная петля? Или здесь присутствует более глубокий смысл?

— Первое. Из этих соленых глубин, богатых растворенным кислородом, появились твои далекие предки. Непрерывно совершенствуясь и убивая, они освоили межзвездные перелеты, сращение с кибернетическим мозгом и мускулами и прямые контакты с потусторонним миром. Сейчас вы ничуть не напоминаете те липкие кусочки протоплазмы, которые зародились когда-то в черной холодной бездне. Вы умны, циничны и проницательны. Как были умны и циничны пятьсот и тысячу и даже полторы тысячи лет назад.

— Все течет, — сказал Клэм. С его лица не сходила гримаса, вокруг выла и бесновалась темнота, мокрые брызги текли по щекам, как слезы. Где-то далеко внизу, в беззвездных глубинах океана, перекликались тонкими смеющимися голосами киты. — Все меняется.

— Это верно. Но и неверно тоже. Вы заменили карнавальный свет Богородицы подземным сиянием позитронного разума, наполнив сосуды греха осклизлой межпозвоночной жидкостью. Адское пламя бед, разлитое по остекленевшим венам наркоманов, стало прибежищем последних ангелов. Оцифрованный сатана бегает мелким бесом в зависшей от количества игроков компьютерной стрелялке. Ад настолько близок, что невинные дети самовозгораются на улицах пропахшего табаком Лондона, а телевизионные гермафродиты поменяли окраску щупалец Pal-Secam на более модную спутниковую. Животные в зоопарке рычат и воют, чувствуя терпкий запах приближающегося Зверя и сладковатую туалетную воду блудницы. И я спрашиваю: что есть ваша так называемая цивилизация?

— Если тебе кажется, что это сложный вопрос, тебя обманули, — Клэм усмехнулся в темную молчаливую пустоту, но усмешку унес ветер. Скалы завывали и плакали. — Нет никакой цивилизации, по крайней мере, в том виде, в котором ее любят представлять. Мультфильма, словно на уроке истории в заштатной школе — несущаяся вперед толпа, оставляющая после себя города, лаборатории и ракетные бункеры. Но цивилизация — не муравейник, где каждый занят своим делом, не геометрически правильная пирамида, не прекрасное здание. Это груда личных, но переплетенных ошибок и разочарований, словно бурелом на заброшенной лесной просеке. Огромная куча переваренного и выброшенного на помойку дерьма.

— Но как же прогресс, который вы так любите?

— Соревнование по скоростному потреблению. Это как жрать просроченное и уже слегка подгнивающее мясо: желудок отказывается, подозревая, что никакой пользы ему с этого не будет, но придурочные мозги вперемешку с жадностью суют все новые и новые куски в конвульсивно сжимающееся горло. Потому что скидки по акционным дням и премиальные бонусы из числа неликвида.

Раздался щелчок, странным образом заглушивший бушующее море внизу. Расцвели и тут же завяли черные цветы под ногами. Включилась, погасла и снова загорелась луна, образовав на воде лунную дорожку из прочного пенобетона. Клэм ступил на нее, ту покачнулась, заскрипела неприятным стеклянным звуком, но выдержала. Он пошел по ней, все дальше и выше. Голос в его голове продолжал звучать.

— Логично. Пускай сказочные кровь и мясо приносятся в жертву на пластмассовых алтарях и возносятся к покинутому Спасителем стеклянному небу, а кровоточащая плоть заменена куклами на полупроводниках и лампах, обреченные города, где нашли свой последний приют Белоснежка с великолепной семеркой козлят, уже не спасти. Приходит конец сказки. И цинково-алюминиевый Валтасар под управлением системы «андроид» тяжелым гробом опускается в холодные воды рейнского Стикса.

Дорожка истончилась до линии, мерцающего бледного лучика, и — исчезла. Настала тишина, словно ничего этого не было: ни скал, ни волн, ни самого голоса.

— О Стиксе правильнее было бы спросить у меня, — тихо и рассудительно сказал Доктор. Он брезгливо пошевелил носком сандалии валявшуюся на влажном асфальте крысу. Крыса была дохлой и раздутой, и даже в нынешнем своем состоянии выглядела больной. — Я мог бы поделиться с любопытствующей аудиторией парочкой интересных фактов.

Город, где он оказался — в один миг, в один крошечный шажок — подавлял своими размерами, колоссальностью разрушения и пустотой. И еще он совершенно точно не был нужным ему Нью-Йорком. На вопросе разрушения, однако, следовало остановиться подробнее. Любое человеческое поселение — и нечеловеческое тоже — всегда имеет определенную степень инфраструктурного износа: ржавые трубы, облупившаяся краска, растрескавшийся асфальт… Это нормально и привычно, и по большому счету, даже не замечается, а отклонение в сторону опрятности наоборот воспринимается как аномалия.