Нож едва замечал паутину. Она оказалась легче воздуха и разорванные нити плавно и медленно поднимались. Липли к лицу, привлекаемые теплом дыхания. Цеплялись к рукам. Оседали на коже, оставались тонкими линиями татуировок. Я пытался их содрать ногтями, потом - ножом. Раздирал себя до крови. Моя кожа покрылась тонким рыжим паутинным рисунком, а выход я все ещё не расчистил.

Я глянул вперёд по коридору - и остановился. Лабиринт пропал. Паутина преграждала путь в место, где было высокое серое небо и коричневое поле, усеянное сухими растениями - до самого горизонта. Обрывки паутины кружились в воздухе волосами ангела.

Этого всего не может быть. Это всё ненастоящее.

Паук-мутант, паутина которая тает, место которого нет.

Горизонт по ту сторону неестественно вытянут.

Если горизонт дальше, это значит - я смотрю не на Землю. Там - вид другой планеты. Всё это - это всё Рыба. Мы в подземном городе. А кто в нём обитает? Мутанты, создаваемые Рыбой. Образы, создаваемые Рыбой. Яд Рыбы.

Хлюпающие звуки стихли. Я обернулся: одна из тончайших паутинок вертикальной линией опустилась сверху, с нашего, ещё голубого, неба, к пауку. Паук, зацепившись за неё жвалами, перевернулся на ноги коротким сверкающим рывком. Живот твари блестел сталью.

Сейчас я близко. Он меня достанет.

Я рванул к арматуре, выстроенной у стены. Хотел взобраться на неё, но ветхая ржавая конструкция обвалилась под моими руками и ногами.

Паук меня не преследовал.

Он прыгнул сзади на Константина, все ещё записывающего слова, которые хлестали из него как кровь из перебитой артерии. Паук впился жвалами поэту в шею - два широких пальца-лезвия вошли под подбородок моему другу. И соединил их, перерезая поэту горло. Как ножницами.

Широкий мазок алого брызнул на стену, замазав последние нацарапанные строчки. Хруст: паук впился маленьким ртом в рану и перегрызал хрящи и жилы. Голова поэта, наполовину оторванная, откинулась назад.

Тело, заваливаясь, качнулось вперёд.

Это я кричал. Больше некому.

Я закрыл себе рот руками. Проглатывая вопль. Заталкивая внутрь ужас.

- Харравард, белли, дже, саанастра. - Поставленным глубоким голосом произносил Константин, продолжая расписывать стену. Вся она покрылась коричнево-рыжими письменами.

Ни паука, ни паутины, но крови. Ржавая конструкция в углу зала все ещё разваливалась, потревоженная моим прикосновением. Константин был жив, цел и исступлён.

- ... настра, джери, фе, доам! Дре раад хенри! Доат до ту! Ре! Тирре до уна саалжи фагарари, дезореми, Ре! Фаллиа Ре! - Выкрикивал поэт.

В исковерканных, придуманных словах, мне чудился смысл. Чудился, потому что я не мог его ухватить. И это пугало.

Также как пугала белизна кожи поэта и мелкий пот, усеявший его лицо.

Мысленно я все ещё видел его мёртвым. Убитым. Съеденным.

Это всё - галлюцинации. Отец правильно говорил: я совершенно чокнутый. Только чокнутый видит смерть друга. Такую смерть. Я виноват, я во всём виноват. Я пришёл сюда, едва не украв у Константина его шанс на будущее. Я сам не смогу стать ничем. Я болён. Я обречён, я с самого рождения обречён. Меня купили ещё до рождения, меня сделали ещё до рождения собственностью Экосферы. Я сопротивляюсь, я сопротивляюсь, зачем, зачем? Я здесь - я не должен быть здесь. Я схожу здесь с ума быстрее. Все мои рисунки, все образы, что мне приходят... это сумасшествие. Я - зря. Всё моё Я - зря.

Сердце частило. Горьковато-солёный адреналиновый привкус заполнил рот. Я знаю, что галлюцинирую, но моё тело не знает - для него всё ужасно и реально. Меня трясло: от страха, от ужаса - и от отчаянья.

Это конец. Всё здесь - для меня конец.

- Хааги. - Охрипнув, перешёл на шёпот Константин. - Нееша. Фаармагаари, Зелр, Зелр, Зелр, Вассад, Ллеа. Нуоваши дорва митои. Никше тои. Тои ни реджа, же сефаи. Рра де те. Ре! Фаллуа Ре!

Новый поток слов был тише, спокойнее. Звук голоса подчинил моё перепуганное тело и бессмыслица успокоила, как колыбельная. Заполнила пустоту, которую выгрыз своим появлением паук. Тонкие ручейки спокойствия входили в меня. Очищали дыхание и взгляд.

Тихое спокойствие. Лёгкое и ничего не обещающее. От него мир светлел.

Я слушал гипнотические слова, что нашёптывал Константин. Смотрел на странные надписи, что он процарапывал в мягком коралле, и позволял их ритму подхватить моё дыхание и пульс моих мыслей. Почему я решил, что все так ужасно? Я знаю почему, но чувства и объективные причины - это ведь разное. Отдельное. Я смешал их и запутался. Как запутываюсь в лабиринте, думая, что он целостен. Он не целостен, в нём главное - пустоты.

Ритм странных слов освобождал место для вдоха, место для Я, потому что сам был пустотой. Формой без содержаний. Ячейками, куда я могу поместить своё беспокойство - и не беспокоится ни о чём.

Я сидел с открытыми глазами, чуть покачиваясь, обняв себя - чувствую себя странно, но, это светлое и приятное состояние. Впервые за много месяцев я спокоен.

Константин мягко осел, прочертив на стене косую линию вниз. Расслабленно лёг на бок, на залитый водой пол. Вода поднималась по его одежде, пропитывала её, словно тянущийся к солнцу вьюнок.

Преодолев желание тоже свернуться клубком, я подошёл и присел рядом.

Константин улыбался. Он сжимал ржавую железку, которой писал - до белизны в пальцах и синевы у ногтей.

Спокойствие внутри мягко уверяло: пусть будет, что будет. Что бы ни было - всё правильно.

Поэт шевельнулся неловко. Я помог ему сесть и прислониться спиной к стене. Он так и сидел, в воде, закрыв глаза и улыбаясь. С влажным уставшим лицом и подрагивающими губами.

Я подошёл к исписанной стене. Поднёс ладонь к буквам. Они отстали от поверхности коралла, притягиваясь к пальцам, как наэлектризованные кусочки бумаги. Я смогу снять их, достаточно «потянуть» воображением - как в старой игре да Винчи. Угадывая образы, предчувствуя.

Спокойствие переполняло меня. Уверенность. Благодарность. Буквы из коричневых переливались в черноту и двигались за моей рукой, они были частью меня. Родными мне.

Я могу управлять линиями, из которых они состоят, словно оружием.

Линии - это оружие.

Творчество - это оружие.

Пьянящая восторженная сладкая мысль. Вот - истина. Линии - оружие против бесформенности. Они прекрасны и могущественны. Они порождают высшую форму. Поэтому я могу ими взять любую из форм, любой из образов, исправить его или создать. Или уничтожить несовершенное.

Но даже действие не имеет высшего значения. Высшее значение - у осознания, что эта власть в моих в руках. Она всегда была со мной. Это власть то, как я вижу, и как оживают линии, уходя из-под грифеля карандаша.

Буквы, написанные Константином, мерцают на стене. Отделяются от поверхности коралла, выступая на несколько сантиметров. Тянутся ко мне.

Я шёл по периметру зала, и вёл пальцами по стене, улыбаясь тому, как начертанное подчиняется мне. Само. Я не делаю ничего для этого. Это физика нового мира, новые законы, которые я открыл. Мне так радостно, как радостно первооткрывателям.

Константин сполз по стене и завалился лицом вниз. Уснул. Ничего, пусть отдохнёт. Я понимаю, он устал. Проходя рядом с поэтом, я переступил через него.

Он много сделал для меня - теперь я всемогущ. Силы, вложенные им в эту комнату, проснулись, переполнили сосуд - и вошли в меня. Сияющая золотая радость: я создаю оружие, а не произведения искусства. Вот, что это такое - на самом деле поймать образ и понять как это изменяет меня. Я смотрел в прошлое и сейчас мог в деталях описать, как мой мозг менялся каждый раз, когда я изображал на бумаге окружность, или куб, или вазу. Или лицо Мая. Нет языка, чтобы описать это. Если бы был человек, способный понять меня взглядом - он бы понял. Если бы была такая речь - я бы рассказал. Это заняло бы бесконечно много времени. Время - свёрнутая сама в себя лемниската.

Я смеялся от радости, понимая всего себя как единое целое. Своё творчество, свой путь. Ещё многое нужно увидеть, но я уже знаю что делаю, зачем делаю. Я уже знаю, кто я. И мне смешно всё то, что вгоняло минуту назад в отчаянье. Оно не стало мене значимым, нет. Но утратило могущество. Потому что это я - всесилен.