— Как это ушли? Почему?

Я не знаю, что ответить, но и признаться, что они убежали, не посчитавшись со мной, тоже стыдно.

— Я отпустил… Я сам все доделаю.

Только поздним вечером, так и не успев выполнить задание, я возвращаюсь домой. Иду и думаю, как теперь быть. Ребята не откажутся от халтуры, но и дальше так продолжаться не может. Все запуталось у меня в жизни. Непонятно, что происходит с папой, осложнились мои отношения с мамой, как быть с ребятами?

У нас на кухне Мишка и мама. Из коридора я слышу их возбужденные голоса.

— Ты не имеешь права так разговаривать с матерью, — резко выговаривает Мишке мама. — Не имеешь, слышишь!

— Да ведь она фрицев, фрицев ходила лечить! Если я не имею, то кто имеет? Кто мне пришьет оторванный палец? Кто мне вернет брата? А сколько я друзей закопал по всем дорогам! Кто их вернет?

— Хватит, Дуська, — говорит неожиданно вышедшая на кухню тетя Аля. Лицо у нее бледное, усталое, губы синие. — Пусть он сам все поймет, одумается… А я, Минечка, никуда не ходила, ошибка это. Но если потребовалось бы, я пошла.

— А чего же ты так прихорашивалась, платье новое надевала?

— Да потому… потому, что у меня день рождения был, Минечка. Налей мне водички, Дусенька. Один лишь Толик вчера меня поздравил, хоть и во сне. Не забыл, навестил маму, маленький!.. Сердце, сердце у меня по нему ох как болит!..

По-видимому, накануне наши ребята неплохо подзаработали, потому что, когда я намного раньше обычного прихожу на участок, вся троица уже в сборе, опять у верстака. Я увидел это, и меня будто ошпарило.

— Кончайте, ребята. — Но на меня никто даже не взглянул, у них свои заботы. — Кончайте, слышите, хватит.

— До начала смены имеем полное право заниматься чем хотим, — за всех отвечает Лепеха.

Я не знаю, как быть. И вдруг мне приходит неожиданная мысль.

— Идемте к Жаркову.

— Зачем?

— Он звал.

Мальчишки идут следом за мной. А я еще не знаю, что буду делать. Зачем я их веду к Ивану Петровичу. Решение мгновенное и нелепое. Я поступаю так от отчаяния, от растерянности, не зная, как воздействовать на них.

— Ну ладно, не пойдем, — останавливаюсь посередине двора.

— Во дает! Так звал или не звал? — удивляются мальчишки.

— Идем обратно. Работать надо.

Но как только мы возвращаемся, они опять принимаются за свое.

— Пошли, — требую я. — Пойдемте.

— Что ты дурака-то валяешь! Ходить, не ходить, Так и будем гулять взад-вперед.

— Пошли, пошли.

Я понимаю, что это глупо, но не знаю, что еще можно бы было предпринять. И лишь чтобы что-то делать, тащу их за собой.

Мы все вместе входим в конторку к Ивану Петровичу. Сидя за столом, пригнувшись, он что-то пишет. Вскинул голову, ждет: мол, чего это.

— Вот, — говорю я. — Пришли.

— Да?..

— Пришли…

— Слушаю.

Он откладывает вставочку, смотрит то на меня, то на остальных ребят. Надо что-то говорить.

— Это я их вчера отпустил… Не выполнили задание. Сегодня выполним.

Он кивает головой. И все.

Мы выходим из цеха.

— Ерунда какая-то, — недоумевает Лепеха. — Стоило из-за этого идти. Потеряли столько времени.

Теперь они бегут впереди меня.

— Вот что, ребята, — говорю я. — Слышали, с халтурой сегодня завязали. Надо выполнить задание.

Вадим и Юрка Шинников многозначительно переглядываются.

— Не расстраивайся, начальник, береги свое здоровье. Будет все хорошо. Уладится, — кивает своей черной челкой Лепеха.

Вернувшись на участок, мы все садимся к «вертушке», принимаемся за дело.

Я вкалываю, как никогда. Мне хочется сделать как можно больше: может быть, глядя на меня, и ребятам захочется больше сделать. Ведь кто-то должен задавать тон. И мне кажется, что все по-настоящему увлеклись работой, загорелись.

А когда перед обедом я убегаю в цех за метизом и возвращаюсь обратно, все опять у верстака. И даже Борька Филиппов подключился к ним. Он тоже изготавливает крышечку для портсигара.

Растерянный, я останавливаюсь в дверях, стою и молчу. И постепенно отчаянная злость захлестывает меня. Я понимаю, что пришла решительная, переломная минута: сейчас или никогда. Что-то надо сделать. Стремительно подхожу к Борьке:

— Дай сюда! — Наверное, вид у меня страшен, потому что Борька, глянув на меня с удивлением и некоторой робостью, отдает мне портсигар. — И вы давайте. — Шинников и Круглов не возражают, когда я забираю у них заготовки. — Это нечестно! Вы делаете для продажи, когда работа стоит. А вы обещали Жаркову! — кричу я. — Обещали выполнить заказ. Давай! — обращаюсь я к Лепехе. Он уже успел спрятать что-то в ящик верстака.

— Давай!

— Ну-ну. А нельзя ли потише, товарищ начальник?

— Давай сюда.

— Попробуй возьми, — вприщур глядя на меня, ухмыляется Лепеха. — Посмотрим, как это у тебя получится.

Я швыряю заготовки на верстак и чувствую, что не могу остановиться. Я понимаю, что только вот теперь по-настоящему встретился с Лепехой. Столкнулось все невысказанное, что не забывалось ни на секунду, что молча носил в себе. Сошлись не мы, а моя обида и его вина. Отступать уже некуда.

— Дай!

И в то мгновение, когда я делаю шаг к нему, Лепеха проворно выхватывает из ящика еще недоделанную финку и направляет на меня.

— Ну на, бери! Возьми!.. А?.. Чего ж ты остановился? — Губы у него дрожат, и рука дрожит. — На, возьми!

«Ударит или нет?» — Я слежу за его рукой. Все решают какие-то мгновения, доли секунды. — Брось.

— Лепеха, ты что?! — пугаются мальчишки, они пытаются схватить Лепеху.

— Прочь! — кричит он, отталкивает их. — Я сейчас пришпилю этого начальника!:

— Ты трус. Если ты не трус, давай стыкнемся!

— Стыкнитесь! — сразу же вступаются все мальчишки. — Вы стыкнитесь! Стыкнитесь!

— Я тебя ненавижу!

— И я тебя.

— Вы стыкнитесь!

Стыкнуться — это значит драться на кулаках. Одни на один. По всем уличным законам, которые соблюдаются неукоснительно, свято, как своеобразный дуэльный кодекс: «до первой крови», «лежачего не бьют». Отказаться стыкнуться — значит сразу признать, что ты слабее или трусливее, потерять авторитет.

— Ладно. — Лепеха швыряет в ящик финку, оттолкнув мальчишек, скидывает пиджак и засучивает на рубашке рукава. — Ладно, давай стыкнемся. Сам напрашиваешься. Есть свидетели. Я сейчас изуродую тебя, как бог черепаху! Ни одна больница лечить не будет! — Он начинает пританцовывать вокруг меня. — Эх, ленты-бантики да ленты-бантики… — напевает он, покачиваясь на полусогнутых ногах, забегая то справа, то слева. Улучив момент, неожиданно бьет меня в скулу.

Начинается драка.

Лепеха сильнее меня, я сразу ощущаю это. И, возможно, опыта у него больше. Я едва успеваю прикрываться. Он «метелит» меня как хочет. Ударом с правой, угодив в подбородок, сбивает с ног. Кажется, на мгновение меня ослепило. Я не успеваю разогнуться, как он бьет еще. Моя голова будто тыква на тонком стебельке, мотается из стороны в сторону. Нос хлюпает, словно помидор.

— Стой, стой! — кричат мальчишки, бросаясь нас разнимать. — До первой крови! До первой крови!

— Ленты-бантики, эх, ленты-бантики… — С презрительной усмешкой, искоса посматривая на меня, Лепеха приглаживает челку, чуть разжимает правый кулак. И я замечаю в нем гайку величиной с полтинник. «Ах, так!..»

— Ничего, — говорю я, — мы еще не кончили. Кровь сейчас засохнет. Вон, она уже подсохла.

И я снова кидаюсь на Лепеху. В какой-то нечеловеческой злобе. Я уже ничего не соображаю, не слышу. В драке у меня бывают секунды такого затмения, когда мне ничего не страшно, нож — я пойду на нож, на все. Я знаю это с детства, не ощущая ни боли, ничего, я луплю Лепеху, луплю остервенело, лезу на него и останавливаюсь, когда вижу, что он упал.

— Лежачего не бьют! — словно сквозь сон слышу, как шепчет Лепеха. У него тоже разбит нос и рассечена губа.

— Поднимись, — стоя над ним, велю я. — А теперь брось гайку… Брось гайку!..