«Как она могла, тетя Аля? — растерянно думаю я, остановившись на улице, позабыв, что собирался поехать к маме. — Как она на это решилась? А они-то наших лечили? Берегли?..»

И мне тотчас вспоминается моя прабабушка Фетинья. Они не смилостивились даже застрелить ее.

Мы с тетей ходили на пепелище, чтобы собрать ее косточки, но не нашли ничего. В том месте за печью, где стояла ее кровать, выкопали ямку, веничком смели в нее пепел и зарыли, на холмик насыпали для птичек кутью. Высушенная годами и болезнью, старушка сгорела как перышко.

…Я сворачиваю за угол и чуть ли не сталкиваюсь с рыжей теткой, заведующей столовой. Только мне ее и не хватало! Пытаюсь обойти. Но она останавливает меня:

— Подожди! — Нерешительно приближается ко мне, нервно покусывая губы, пряча глаза. Бегло взглянула и отвернулась, чего-то ждет. — Твой отец ушел от меня… У меня его больше нет…

— У нас тоже…

— Я знаю. Я не о том… Может, ты поговоришь с ним.

— Я?.. О чем?

— Ему плохо. Может, надо помочь. Посмотри, как он мечется, на кого стал похож. Ты просто давно не видел его. Я уже ничего не могу сделать, бессильна. Да о чем я? Я и сама не знаю. Ты извини меня, пожалуйста, прости. Я перед тобой виновата… Я не должна была отнимать отца у ребенка. Я должна перебороть себя. А я не могу, иду на все. Но я ему не нужна… Ох, как это все глупо! Смешно и глупо! Извини…

— Сволочь! — говорит Юрка, когда я рассказываю ему то, что услышал о тете Але.

Тети Алин Мишка все еще лежит на подоконнике.

— Ну что, нашел? — кричит он мне.

Но я иду, будто не слышу. Пока мы поднимаемся по лестнице, пока я вожусь с ключом, он успевает приковылять в коридор.

— Что там?

Я молча, насупясь, прохожу мимо, Мишка идет следом, постукивая костылем. На кухне на полную громкость включено радио, звучит веселая музыка, марш.

— Слышали, только что передали, наши около Берлина! — кивает Мишка на репродуктор. — Сделали первый залп! Слышали?!

— Ты это своей мамочке скажи, — зло говорит Юрка. Так зло, как никогда прежде я от него не слышал.

— А что мамочка? — останавливается Мишка.

— Твоя мамочка с фрицами якшается. Она фрицев лечит.

Мгновенно побледнев, Мишка, прищурясь, смотрит на Юрку.

— Врешь! — кричит он. — Врешь! — И свободной рукой хватает Юрку за грудь.

— Убери руку! — не шевельнувшись, таким же страшным вибрирующим голосом велит Юрка.

— Правда? — поворачивается Мишка ко мне. И я киваю. — Где?

Но мы и сами этого не знаем.

— Врете вы всё, врете! — кричит Мишка, бьет по столу костылем так, что осколки посуды сыплются на пол. Хватаясь за стенку, скачет к двери. — Я узнаю!.. У меня нога изуродована. У меня свищи по всей ране идут, ночами не сплю, а она — лечить. Я узнаю!

— Не ходи! — пытаюсь удержать его я. Мишка вырывается, резко оттолкнув меня.

Вернувшись, Мишка проскакивает к себе в комнату, не заглянув на кухню. Не акаю, видел ли он тетю Алю, что говорил ей и что там произошло.

Глафира, узнав обо всем от нас с Юркой, закрылась у себя в комнате, наверное, пила там. Слышно было, как она громко кашляет и как под ее большущим грузным телом надсадно скрипит стул.

Мне не хочется оставаться дома, я ухожу с Юркой, и вместе мы до полуночи бродим по улице.

Когда я возвращаюсь, Глафира еще не спит. Она стоит в коридоре возле Митиных удочек. Уткнулась в них лбом, оперлась, могучими руками в стены, и стоит.

Я просыпаюсь полшестого, еще не звенел будильник. Мне сегодня опять на работу. Встревоженно вскакиваю — не опоздал ли? Нет. Сижу на кровати, спустив с нее ноги, — почему-то учащенно бьется сердце, — и прислушиваюсь. Тихо в квартире. Тетя Аля или еще не вернулась из госпиталя, дежурит вторые сутки, или проскочила вчера, когда я уснул. На кухне никого нет, и это хорошо, чтобы мне ни с кем не встречаться.

Открываю окно, в комнату врывается веселый утренний городской шум: стучат по асфальту каблуки, прохожие торопливо идут в одну и другую сторону, шаркает метла — это дворничиха спозаранку подметает панель, в Таврическом саду бегают по дорожкам солдаты, занимаются гимнастикой.

И оттого что мне на работу, я тоже начинаю, суетно бегать, то и дело посматривая на часы, хотя и знаю, что не опаздываю.

В трамвае, как и всегда, полно народу. Оживленно, весело. Или мне это только кажется так? Нет, все возбуждены, трамвайный разговор похож на восторженное весеннее чириканье стайки воробьев. И это общее веселое возбуждение незаметно захватывает и меня. А на улице гремят репродукторы. Мы едем, а они как бы один другому передают веселую эстафету:

«Сегодня… апреля, войска Второго Белорусского фронта с боями преодолели глубоко эшелонированную вражескую оборону и взяли город…»

— Ага, и этот взяли! Вчера было два сообщения Информбюро. Интересно, сегодня будет столько же или больше?

Эх, жалко, нет сейчас со мной Муськи! Она сегодня затормошила бы, задергала меня. Ведь я после длительного отсутствия возвращаюсь на работу. Как хорошо с ней было!..

У нашего завода всегда выходит полвагона. Но сегодня я приехал слишком рано, и вышедших не так много.

Проскочив проходную, иду по заводскому шоссе. Но что это? Вроде бы чугунные плиты стали меньше! Я смотрю на них и вижу тень громадного быстро шагающего человека, человека-великана. Машинально оглядываюсь. Но никого рядом нет. Да это же моя тень! Это иду я!

Возле цеха меня догоняет Борька.

— Савеля, привет! — Мы впервые здороваемся за руку. — Тебя что, и в самом деле прихватило или придуривал? — Он лукаво подмигивает мне. Шагает рядом, все посматривая на меня, такой крепенький боровичок. Руки в карманах.

Первым в цехе подходит ко мне Жарков. И, непривычно для меня, тоже здоровается за руку.

— Ну, хорошо, что ты пришел. Дело давно тебя ждет. Заждалось.

— Меня?

— А что же ты думал? Включайся быстренько.

Это и совсем удивительно. Шутит он или нет? Нет, лицо серьезное. Он не умеет шутить. Да, наверное, не до того ему. Совсем пожелтел и высох. Щеки провалились, как у мумии, глаза утонули в глубоких темных норах.

Я сразу же сажусь к верстаку. Мне работается легко и радостно, будто поется. И, наверное, поэтому все у меня получается. Ловко ходит драчовая пила, и легко крутится отвертка, сразу же попадая в шлиц. Может, я соскучился по работе?

Борьке не сидится за верстаком. Он поминутно привстает, заглядывает через перегородку.

— Эй, иди-ка сюда, что у меня есть.

— Что?

— Осторожно только, не растеряй.

В спичечном коробке перед ним лежат три хорошо отполированные бронзовые чешуйки. Борька берет одну и, пощупав пальцем во рту, показывает мне сверкающий передний зуб.

— Фикса! Фартово, да?

Теперь мы с ним работаем и все показываем друг другу «фиксу». Борька высунется, как кролик вскинет верхнюю губу, и я ему в ответ. Я даже не поленился сбегать в туалет и там, приоткрыв половину рамы с забеленными известкой стеклами, потренировался, по-всякому показывая себе «фиксу».

В обеденный перерыв мы с Борькой садимся играть в шашки. На ходу прихлебывая из алюминиевой кружки кипяток, к нам подходит Клава Фиссолонова.

— Слышали, ребятки, радио? Первый Белорусский прорвал Одерский рубеж! Вы понимаете, что это такое? На Берлин!.. А потому, мальчики, подъем! После войны поиграете. Подъем!

— У меня живот болит, — жалуется Борька.

Клава, чуть наклонив голову, внимательно смотрит на него.

— А это что у тебя?

— Где?

— Открой рот!

— Зачем?

— Открой!

Она хватает его шею, сжимает щеки так, что раскрывается рот. Ногтем сковыривает с зуба «фиксу».

— Фу, какая бяка! Вот поэтому и болит брюшко. И ты давай! — поворачивается она ко мне. Я незаметно уже успел снять «фиксу» и спрятать в карман. — Давай, давай, — настойчиво требует Клава. — Эх вы, дураки, дураки! Посмотрю я на вас, совсем еще дети. Работаете, так вроде бы уже взрослые. А иногда такую глупость выкинете!.. Шагай к Жаркову, он тебя ждет. А еще дурню такое дело решили поручить!