— К псам собачьим, понаставила тут всего, больше ей места нет. — Глафира толкает тети Алины кастрюльки. — Помойку тут устроила.
— Что ты, Глашечка? — удивленно спрашивает тетя Аля. Но Глафира гремит кастрюлями, расшвыряла их которую куда. — На работе, наверное, устала?
Глафира молчит. И, недоуменно пожав плечами, тетя Аля уходит в комнату.
— Нажралась где-то, пузо-то торчком, — гудит Глафира, посуда ойкает у нее в руках, вскрикивает от боли.
После ужина я все жду, что мама скажет мне что-то, объяснит, почему она так относится к тете Але, но мама молчит.
— Ты не разговаривай больше с ней, — прошу я.
Мама понимает, о ком говорю я, но опять не отвечает. И это странно.
Чувствуя, что молчать нельзя и надо хотя бы сделать вид, что чем-то занят, я беру с этажерки оставшийся у меня Муськин дневник и, развернув наугад, читаю. Что ты скажешь мне, Муська?..
«Я заметила, что жизнерадостных людей гораздо больше, чем грустных. Представляю, как скверно, кисло было бы на земле, если бы было иначе! Видеть обвислые, как хоботы, носы, поникшие плечи, увядшие руки. Фу, как противно!
Жизнерадостный! Какое прекрасное словосочетание. То есть радующийся жизни! Надо жизни радоваться!
Жизнерадостные живут дольше. И это справедливо. Да здравствует жизнь!»
«Вчера работала подряд две смены. К концу так умаялась, ноги дрожат, а в глаза будто песок насыпан. Смотрю и уже не соображаю, крутится заготовка или нет. Вышла за проходную, не могу идти. Нет, думаю, так не годится. Надо подумать о чем-то хорошем, и все будет хорошо.
И почему-то вспомнила, как мы с нашим Митей однажды вальсировали в Таврическом саду и получили первый приз.
Тогда я пришла на танцплощадку, а там конкурс на лучшее исполнение вальса. Смотрю, кружатся и кружатся пары. И так мне хочется потанцевать, а никого знакомых нет. И вдруг вижу, идет по саду наш Митя с ребятами. Подбегаю к ним, зову одного, другого: «Мальчики, идемте, мальчики!» — «Да какие мы танцоры!» Но тут Митя говорит: «Идем!»
Начали мы танцевать. Я рядом с ним, как Дюймовочка. Кружимся, так легко, радостно. И вдруг я чувствую — лечу, не достаю ногами земли. И в самом деле — лечу. Митя несет меня на ладошечке, как только что пойманную снежинку.
А когда умолкла музыка, этот человек-гора рухнул предо мной на колено, склонил голову и, взяв мою руку двумя руками, поднес к губам. Все зрители аплодировали нам долго-долго. А жюри присудило первый приз.
Вспомнила это, и сразу легче мне стало. Таким образом кое-как и доковыляла до дома».
«На подоконник поставила ящик с землей. Посеяла морковку, репу. Расти, репка, большая-пребольшая».
«Человек, как сообщающийся сосуд: чем больше он отдает другим, тем больше он получает. Недаром же существует пословица: «Как аукнется, так и откликнется». Никогда не говори, что люди к тебе плохо относятся. Значит, ты плохо аукал».
«Когда окончится война, наемся мороженого, до отвала!
В блокаду всегда думала: «Почему до войны картофельную шелуху не ели, ведь это так вкусно. Какие дураки были!» Сейчас мороженого хочу.
Раньше его продавали в нашем магазине. Были порции «большая» и «маленькая». Продавщица выдавливала поршнем из жестяной трубки. Сверху и снизу хрустящая круглая вафелька, на ней надпись, какое-нибудь имя: «Юля», «Вова». Берешь двумя пальчиками, а мороженое вылезает по краям вафелек, и ты слизываешь его, вот так всасывая в себя воздух: «У-уф! У-уф!» Куплю себе много-много мороженого. Буду есть, пока живот инеем не покроется. Отогрею утюгом и еще немножко поем».
«Сегодня едем в трамвае. Я смотрю на Ваську. До чего же он похож на дядю Сеню. Точно такие же волосы, глаза. Интересно, думает ли он об отце? Скучает ли? Рассказать ему или нет, что видела дядю Сеню? Вчера встретились на улице. Он обрадовался, взял меня под руку и все расспрашивал, как живу, как работаю. А я чувствую, не о том говорит, что думает; ему ужасно хочется спросить: «Как там мои?» — и не решается, а все что-то говорит, говорит и делает вид, что ему очень весело. Тогда я перебила его на полуслове.
— Ваши всё хорошо, — говорю.
Он так внимательно взглянул на меня, сразу смолк, стал задумчивым, потом пожал руку у локтя:
— Война все спишет.
— Нет уж! Ничего она не спишет! Это придумано теми, кому надо чем-то прикрыться. Люди всегда придумывают себе какую-то отговорку.
Он отстранился от меня, ничего не сказал больше и ушел».
«Отличный день! Выдачу объявили!
А Васька какой молодец! Занял на меня в магазине очередь. Я прибежала с работы, постояла полтора часа и полностью отоварилась. Восторг!
А еще мне сегодня приснился Гошка. Милый Гошка! Дорогой мой! Говорят, когда человек снится, значит, он думает о тебе. Ты думаешь обо мне? Перечитала все твои письма. Ты пишешь: «Береги себя», да куда же я денусь! Куда?!.»
Наша молодежная бригада не выполнила задание.
Площадка номер два, на которой мы работаем, — обычный дощатый сарай-развалюха в самом дальнем углу заводской территории. Сюда не заглядывает начальство, редко забредет кто-то из посторонних. Здесь тихо, растет бузина, за несколько минувших теплых дней она уже успела выкинуть длинные, хрупкие, будто свежая картофельная ботва, бледно-зеленые погоны. За сараем по твердой замусоренной земле натыканы редкие желтые цветочки мать-и-мачехи на серых шерстяных ножках.
Мы собираем здесь какую-то громадную решетчатую конструкцию, которая и называется «вертушкой». Сарай не запирается на ночь, и поэтому за «крепежом», за любым мелким инструментом приходится бегать в цех. И это неудобно: надолго отвлекает от работы. Бегаю, конечно, я. Кто же еще побежит, кроме бригадира.
Когда после одной из таких очередных пробежек я, запыхавшийся, вспотевший от спешки, возвращаюсь на участок, то еще издали отмечаю с удивлением, что в сарае как-то уж очень тихо. У «вертушки» никого нет. Вся троица наших новичков столпилась в углу у верстака, чем-то очень заняты там. Заметив меня, лишь равнодушно глянули и продолжают заниматься своим делом.
— Чего это вы тут? — заглядываю я за верстак.
— Халтура, — говорит один из новичков, Юра Шинников, самый маленький, смуглый, в очках, дужка которых обмотана изоляционной лентой. Говорит так, как о само собой разумеющемся. Все трое, очень стараясь, делают алюминиевые портсигары. Достали где-то лист, разрезали на куски и вот теперь обрабатывают их, выгибают на специальной болванке.
— Ладно, кончайте, вы, — обескураженный увиденным, говорю я, добавляя привычное выражение Ивана Петровича: — После войны доделаете.
— А мы не после войны, а сегодня есть хотим, — отвечает второй новичок, Вадим Круглов, продолжая заниматься своим делом.
— А ему-то что. Его мамочка накормит. Супчик приготовит. Ему по столовкам шакалить не надо, — ехидно кивает на меня Лепеха.
— После работы доделаете, — предлагаю я.
— После работы не сможем. На толчок не успеем сбегать, там все разойдутся, — поясняет Шинников. — Надо до конца смены успеть.
Я не знаю, что с ними делать, как поступить. Пойти и нажаловаться Жаркову я не могу, это подло и нечестно. Но и заставить их прекратить заниматься посторонним делом я тоже не могу: они не слушаются меня. Я для них вроде бы и не существую.
По окончании смены все уходят, а я остаюсь. Один вожусь возле «вертушки», хотя одному очень неудобно, некому подержать деталь, подать гайку или инструмент. Но задание-то ведь не выполнено.
На участок, чтобы проверить нашу работу, заходит Жарков.
— А где ребята? — спрашивает он, оглядев пустой сарай, сразу заметив, что задание не выполнено.
— Ушли.