Ничего не понимая, оглядываясь на Клавку — может, что-то подскажет, иду к выгородке. Жарков там один.

— Так, Василий, — увидев меня, тотчас начинает Жарков, — мы тут посовещались и решили создать молодежную бригаду. Ты, Борис Филиппов, сейчас нам дают еще трех пареньков. И хотим тебя назначить бригадиром.

Уж чего угодно, но этого я не ожидал.

— Будете работать на второй площадке, собирать «вертушку». Справишься, — видя мое замешательство, успокаивает Жарков. — Ничего, не боги горшки обжигают. Правда, теперь будет все немного посложнее. Раньше ты только о себе думал, а теперь должен думать за коллектив. Примером должен для ребят служить, завоевать у них авторитет. Без этого никакая работа не пойдет. Да вот, кажется, и они, — заглядывает он через мое плечо, потому что в дверь выгородки постучали довольно бойко и приоткрыли ее, не дожидаясь ответа:

— Можно?

— Входите.

И они вошли, трое.

А я взглянул на них и побледнел. Почувствовал, как кровь отошла у меня от лица. Одним из них был Лепеха. Он тоже побледнел. Мы стоим и молча смотрим друг на друга. Вот где довелось встретиться… Вот наши дорожки и сошлись!.. Ну что ж, долго я тебя искал.

Жарков что-то поясняет пришедшим, но я не слышу его. Он предлагает познакомиться.

Я пожимаю руки мальчишкам, а сам все смотрю на Лепеху. Его очередь подойти ко мне. Он сделал нерешительный шаг, протянул руку. Но я стою, будто не замечая ее.

На мгновение Лепеха теряется. Но тут же выходит из положения.

— Оп-ля! — делает он дурашливый взмах, будто хотел поймать мою руку, но промазал. — А мы с ним уже знакомы! В одной школе учились.

Но я молчу. Стараюсь сдержать себя, смотрю, как он паясничает, и молчу. И это молчание, видимо, нервирует Лепеху. Уголком глаза он настороженно следит за мной.

Жарков отпускает нас.

— Ну познакомьтесь, пока еще есть время, получше, пообщайтесь.

Мы вчетвером выходим за выгородку.

— Может, покурим, — предлагает кто-то из мальчишек.

Но я по-прежнему молчу, все смотрю на Лепеху.

— Между прочим, начальник, хочу предупредить, эти ребята из детдома и сами хорошо умеют «права качать», — указывает Лепеха на пришедших с ним пацанов. — На всякий случай, чтобы не было недоразумений, учти.

— Хорошо, учту. А тебе что, надоело шляться по причалам, решил работать?

— К вашему сведению, я всегда работал. А что касается остального-прочего, то так: кто старое помянет, тому глаз вон! Понял?

— Понял, — киваю я и вплотную приближаюсь к нему, чуть ли не грудь в грудь. — Учту… А кто старое забудет, у того два вон!

Таким образом появилась у меня еще одна забота — Лепеха. Я знал, что просто так мы с ним не разойдемся, что-нибудь да случится.

Сразу по окончании смены я иду к Юрке в фотоларек. Но на этот раз его там нет, в ларьке у стола, заваленного снимками джигитов, сидит один фотограф.

— Приветствую, — лишь мельком глянув в мою сторону, кивает он мне. — Юру ищешь? Юра ушел к… (и он называет старика художника). Еще какое-то время он сидит, склонившись, а затем недоуменно вскидывает голову, потому что я слишком надолго задерживаюсь в дверях.

На столе, рядом с пачками фотобумаги, лежат маленькие серебряные гантели.

— А-а, — проследив мой взгляд, понимающе улыбается фотограф. — Симпатичные, правда?

Я пожимаю плечами. И, возможно, предугадав мой вопрос «откуда это?», прочитав его по выражению моего лица, поясняет:

— На днях одна барышница предложила. Не устоял. Ну, потрогай, потрогай, если хочется.

Но я не решаюсь протянуть руку, прикоснуться к ним. Молча отрицательно качаю головой. Ну конечно же, это те самые гантели, вот они, до блеска отполированные ладонями.

— Уникальная вещь, — хвастается фотограф.

Я спиной отступаю к двери, наугад перешагиваю порог, штора падает и сама закрывает дверной проем.

Наверное, это растерянное выражение лица так и сохраняется у меня, потому что старик, вышедший открыть мне и сообщивший, что Юры у него нет, вдруг задерживает меня:

— Вы подождите, он, наверное, скоро придет, коли пошел сюда; видимо, где-то задержался.

Будь это в другой раз, может быть, я и не зашел, отказался, но сейчас я испытываю вроде бы какую-то вину перед стариком или что-то похожее на жалость — не могу точно определить это чувство, — и поэтому захожу. Старик как-то сразу обрадовался, засуетился, возможно, ему скучно здесь одному.

— Просто очень хорошо, что вы зашли. Мы теперь с вами старые знакомые.

А я смотрю на пустой письменный стол, на его зеленое сукно и, кажется, различаю на нем маленькие чуть заметные вмятинки от гантелей.

— У меня сегодня очень счастливый день, — говорит старик. — Мне удалось приобрести краски. И колонковые кисти. Вы представляете, что это такое? Теперь — за работу, за работу! Я уже стар, но, может быть, еще успею что-то сделать.

Дверь в соседнюю комнату, как и прежде, приоткрыта, и я вижу полотно на мольберте. Снова будто цепляюсь взглядом за черное ядро на мишени. Но странно, мне теперь кажется, что те, двое, выжидая чего-то, смотрят на меня. Нет, отвернулись.

Я отодвигаюсь так, чтоб мне их не было видно. Но испытываю какое-то беспокойство.

Теперь рядом со мной копия с картины Васнецова. Но почему она не закончена?

— А потому, — на мой вопрос отвечает старик, — что уже в том немногом, что есть, изложена вся суть, главная мысль картины — человек делает выбор. При всей моей любви и глубочайшем уважении к Васнецову, мне кажется, что излишней детализацией он несколько сузил, локализировал большой, я сказал бы даже — огромный смысл картины. Человек во все времена делал и делает выбор. Ныне, присно и во веки веков. Так было, так есть и так будет. Таким образом устроен мир: человек всю жизнь обязан делать выбор: между «да» и «нет», «вчера» и «завтра», «выгодно» — «не выгодно», между тем, что подсказывает ему совесть и что — рассудок. И самое удивительное, при всем невообразимо богатом опыте предшественников человек для себя каждый раз начинает все сначала. Каждый раз это «да» или «нет».

А что же тогда является критерием при выборе?.. Честность, абсолютная, беспредельная честность по отношению к самому себе. Не лги, никогда не лги, даже если эта ложь пошла бы тебе во спасение. Ибо ты сохранишь тело, но погибнет душа. И посему — не солги!..

Я ухожу от старика еще более взволнованный. Как-то все запуталось, перемешалось у меня в жизни. Всем все ясно, и только неясно мне. Как и что надо делать. Когда был маленьким, было просто все. А вырос — стало сложно. Неужели и дальше будет так?..

Подойдя к дому, я еще издали вижу, что все окна у нас в комнате распахнуты настежь. Там кто-то есть. Кто там?.. Папа?..

Нет, это наконец-то вернулась мама.

Я маме все рассказал о тете Але. Но она, к моему величайшему удивлению, не ругала ее. Она ничего не ответила мне, этим оставив меня в недоумении: «Что, она с ней заодно?» Я ее не понимаю.

Мы с мамой ужинаем на кухне, когда там появляется тетя Аля.

— О, Дуська, милка ты моя, дома? Поздравляю!.. Да как же ты шла-то по лужам в валенках!

— Ничего, высохнут, — улыбается мама.

— Что же ты не сказала, чтобы мы привезли тебе туфли?

— Да я и сама не знала, что выпишут.

— Напросилась?.. Ой, не ври, не ври, Дуська, врать-то ты не умеешь. По Васе извелась. Кому-кому уж можешь говорить, а только не мне. Разве мы о них можем хоть на один миг позабыть? Нет, никогда. Вот я каждую ночь во сне Толюню вижу. Сегодня хожу с ним, гуляю. За руку держу. А рука такая холодная-холодная. И он молчит. «Толюня, — говорю, — сынуленька моя, что же ты молчишь, матери ни одного слова не скажешь? Скажи хоть что-нибудь, ведь она ждет». Молчит… А рука-то холодная-холодная… Ох, Дуся!..

Тетя Аля щупает чайник — теплый ли? — разводит примус и не успевает еще уйти из кухни, когда возвращается с работы Глафира. Она с мамой уже виделась.