— Одна я тоже не буду.

Я ужинаю молча, потупясь в тарелку. Думаю, что мне не хватает силы воли, ругаю и презираю себя. И мне все кажется, что мама, усмехаясь, смотрит на меня, но когда я мельком, из-под бровей, взглядываю на нее, лицо у нее оказывается задумчивым, грустным, и я чувствую, как она смертельно устала.

— Ты что? — беспокойно спрашивает мама, уловив мой взгляд. — Чего? — спрашивает с тревогой, с такой интонацией, какая бывает только у мамы. — Наелся?..

— Наелся.

— Когда ты поправишься-то хоть немного, сухарик ты мой длинненький…

А утром я опять выкупаю хлеб…

Вот и сегодня с утра захожу в булочную. Возле прилавка стоит Юркина тетя. Вытянувшись, как аист, который прицеливается чтобы клюнуть, она заглядывает за прилавок.

— Вы что-нибудь уронили? — спрашивает продавщица.

— Нет.

— Чего-нибудь хотите?

— Нет, нет.

Юркина тетя следит, чтобы продавщица не придерживала пальцем чашку весов, продавщица и все это понимают.

— Гражданочка, вас никто не обманывает. Каждый день так. Вот встаньте на мое место, попробуйте.

— Да я вам ничего не говорю, я молчу.

— Подумаешь, оскорбили! — ропщет очередь.

— А вы станьте сюда, попробуйте!

— И станем! С удовольствием!

— Это хлеб, а не осина, барышня, — говорит обидчиво Юркина тетя и, как бабочку, что может выпорхнуть, в шалашике ладоней несет пайку.

«Потом выкуплю. Вечером», — думаю я. И бегу к Неве.

Наши ребята уже на пристани. Загорают. Я раздеваюсь и ложусь рядом с Юркой на горячие доски. Под настилом шевелится и всплескивает вода. В щель видно, как по песчаному дну движется золотая паутинка отражений от волн. Волны убаюкивают, я засыпаю.

Просыпаюсь от громких голосов.

— Ага, старые знакомые! Оказывается, вот вы где пасетесь! Ну, приветик! — Лепеха залезает на причал и протягивает мне руку.

— Что не здороваешься? — Он садится со мной рядом. — Загораете, значит, да? Ну что, лихо тогда напугался?

— Нисколько.

— Ну да, нисколько! А это кто была, твоя мамахен? Хахалей водит?

— Ладно, ты!

— Что, обиделся? Чудак! Ну-ка, мелюзга, брысь! Дай человеку полежать. Портки убери от лица! — Он зевает, потягивается и лениво заваливается на спину. — А хо-ро-шо! Небо какое! Си-иненькое! — Закрывает глаза, откидывает в сторону руку. — Вложи папиросу!.. Ну, кто вложит! Сколько ждать можно?

Кизил достает подобранный где-то и закатанный в платок окурок.

— Мужик — молоток! Садись рядом, — велит ему Лепеха. — Курить будем.

Он раздевается и сидит тощий, белый, накрест обхватив себя и ощупывая ребра.

— А вон плот пригнало, — говорит Лепеха.

— Где? — Все вскакивают.

— Вон плывет! Давай его сюда!

Действительно, метрах в двадцати от причала проплывает несколько связанных веревкой бревен.

— Вода теплая? — спрашивает Лепеха.

— Теплая.

— Эй, подожди, не брызгайся!

Ребята ныряют и наперегонки плывут к бревнам. Я тоже ныряю. Лепеха приспускается с причала, и ногой пробует воду.

— А, тепленькая, стервячка!

Бревна вертятся, выскальзывают из рук. Мы карабкаемся, пытаясь оседлать их, виснем, отталкиваем друг друга. Возле бревен веселая суматоха.

— Гони их, гони к берегу!

— Держи!

— К берегу гони!

Бревна, будто большие рыбины, заныривают, сбрасывая нас, и рывками, гулко всплескивая, уходят вперед.

— Относит, — говорит кто-то. Я оглядываюсь: отнесло от берега довольно далеко.

— Тащи их, тащи! — командует Юрка.

Мы цепляемся за веревки и ложимся на бревна, колотим по воде ногами.

— Уносит, — замечает Юрка.

Я еще некоторое время пытаюсь один справиться с бревнами. Отнесло далеко.

Плыву не спеша, но все-таки догоняю Кизила. Он отстал от всех. Мы плывем рядом. Он дышит гулко. Лицо его напряжено, а глаза большие-большие.

— Глубоко здесь? — спрашивает Кизил.

— Еще бы.

— Померь-ка.

— Ну да! Здесь с трехэтажный дом. Плыви наискось по течению, так легче. Во!

Но Кизил не слушает меня. Плывет напрямик редкими, судорожными рывками.

— Померь-ка! — просит он, хотя я от него уже далеко. — Померь. Подожди. — Он осматривается и обнаруживает, что поблизости никого нет. — Подожди! Подожди! — давящимся шепотом повторяет он. И тут же неожиданное, жалобное, но еще не очень громкое: — Помогите!

Ребята приостанавливаются, оглядываются. И вдруг леденяще-жутко:

— Спасите! Тону! Спасите! — Он всхлипывает, и я вижу на гипсово-белом, обмершем лице громадные, по копейке, зрачки. — Помогите! — Тотчас голова его скрывается в воде. Мгновение кажется мне долгим. — А-а! Тону-у! Спасите!

— Держись!

Я бросаюсь к нему, рвусь, рублю изо всех сил саженками. А с другой стороны стремительно, будто торпеда, несется Лепеха, лицо у него злое и отчаянное.

— Держись, держись, не тони! Гнус!

Он протягивает руку, и Кизил намертво вцепляется в нее. Лепеха что-то пытается крикнуть, шарахается в сторону, и они оба скрываются в воде. Затем Лепеха выныривает в стороне.

— Не цепляйся! Пусти! — Он пятится и тащит Кизила. Тот отчаянно машет руками и, как на дерево, успевает вскарабкаться на плечи Лепехи.

— А-а! — вскрикивает Лепеха, и опять их не видно.

Выныривает Кизил, а Лепехи долго-долго нет. Но Лепеха появляется.

— Гнус! Тьфу! Не цепляйся! Морду набью! — Он изловчается и хватает Кизила за волосы. Валится на спину.

Я наконец дотягиваюсь до них, и тотчас в меня, словно капканы, впиваются руки. Но уже рядом берег; я, лишь немного хлебнув воды, чувствую дно, отталкиваюсь от него. Кизил виснет на мне. Подбегают ребята, помогают, и мы грохаемся на песок. Кизила еще долго не могут отцепить от меня, его отрывают, а он все хватается, скребет ногтями.

— Гнус! Чуть не утопил! — Лепеха вытирает кровь. — Зубами, гад, за плечо…

Он встает на колени, потом поднимается и, покачиваясь, идет к причалу. А я еще лежу на песке рядом с Кизилом. Губы у него темно-фиолетовые, а вся кожа в мелких пупырышках.

— Ногу свело, — оправдывается Кизил. Он корчится, его начинает тошнить.

— Зубами, гад!.. — одеваясь, жалуется Лепеха. Смотрит на меня и вдруг, будто что-то вспомнив, отворачивается.

Он как-то странно, искоса, взглядывает из-под бровей и не зашнуровывает, а наспех запихивает в ботинки шнурки.

— Ну, я пошел, — говорит он, но не уходит, мешкает и как будто все время чего-то боится или стесняется. — Ну ладно… Пошел… Пока… — Опять шмыгает в мою сторону глазами и отворачивается. Одно ухо его делается розовым, как фонарик. — Пока, — говорит он, спрыгивает с причала и медленно поднимается вверх по склону. Идет вразвалочку. Выходит на панель и не очень быстро убегает.

— Что это он такой? — удивляюсь я.

— Не знаю, — пожимает плечами Юрка. — А чего он тут в шмотках рылся? Долго в воду не лез?

— Кто?

И меня будто ошпарило изнутри. Я будто бы мгновенно догадался и понял — беда! Хватаю брюки и сразу вижу вывернутый карман. Ищу на помосте, под рубашкой, и все испуганно застывает в груди…

— Карточки. — Я не слышу своих слов. Вижу, как бледнеет Юрка и как расширяются его зрачки.

— Ищи! — Оттого, как он это говорит, мне делается еще страшнее. Мы поспешно перерываем вещи.

— Догоним! — говорит Юрка. Он спрыгивает с причала. Я за ним. Бегу и оглядываюсь — вдруг найдут! — надеюсь еще на чудо. — Догоним, — говорит Юрка. — Сейчас поймаем.

Мы несемся по переулку. Затем сворачиваем в другой.

— Догоним, — повторяет Юрка. — Догоним!

А навстречу нам бегут наши ребята, останавливаются и молча смотрят на меня Значит, Лепехи и там нет. Подлец, как он мог! Как он мог так! Мы мечемся по переулкам, по дворам.

Наконец я понимаю, что Лепеху мы не найдем. Он удрал.

Останавливаюсь и смотрю на Юрку.

— Я пойду, — говорю я и иду. А он идет за мной, я слышу его дыхание. Стараюсь идти как можно медленнее.

«Дурак, хлеб не выкупил!» — вдруг с отчаянием думаю я.