Так я брожу до тех пор, пока не наталкиваюсь на одного из них, тщательно, до лоска, выбритого и при галстуке.

— Халтурки? — далеко высунувшись из ларька, деловито переспрашивает он и воровато озирается, затем манит, чтобы я пригнулся пониже, и спрашивает быстрым шепотом: — А за серьезное дело возьмешься?

— Смотря какое, — несколько теряюсь я.

— Хорошо отвалю. Нарвские ворота знаешь?

— Ну, знаю.

— Там скульптура, старик железный на пьедестале стоит, в руке кольцо держит, видел?

— Видел.

— Так вот, работенка непыльная, надо кольцо подержать, пока старик в гальюн сходит.

После этого я уже ни у кого не решаюсь спрашивать про халтурку. Молча толкаюсь среди рыночного люда. И так до вечера.

Переночевать я решаю на вокзале, он недалеко от рынка. Над зданием вокзала, над его квадратной башенкой, как и до войны, носятся стрижи. В тупичке слева стоит состав. К нему подъезжают крытые брезентом грузовики. Из вагонов в одиночку и по двое в обнимку вылезают раненые. Шинели внакидку. Бегают девчонки в белых шапочках. Кого-то пронесли на носилках, и он просит, постанывая:

— Потише, потише.

Пронесли еще одного, покрытого простыней.

— Не толчись под ногами, иди в зал ожидания, — велит мне какой-то железнодорожник.

В зале многолюдно, по-вокзальному пахнет кисло и противно, не поймешь чем. Все забито, люди сидят и лежат на полу — и кучками и в одиночку. Шинели, шинели, шинели. Солдаты в шинелях, женщины в шинелях, ребятишки в шинелях.

Я пристраиваюсь в сквере напротив вокзала, ложусь на скамейку. Засыпаю не сразу, лежу и думаю о маме, о том, пришла ли она с работы, что делает сейчас. Как она там?

Возможно потому, что я одинок и голоден и в душе еще надеюсь, что он поможет мне, как помогал всегда в тяжелые минуты прежде, а может быть, не сознавая этого, я грущу по нему, и мне охота увидеть его, взглянуть хотя бы издали, позвать «папа» — не знаю, так или иначе, не могу объяснить, но я иду к столовой. Однако мне представляется очень постыдным теперь, когда он не живет с нами, вот так запросто взять и прийти к нему. Он ушел от нас, а я, как бы навязываясь, хожу за ним. Пусть он не думает этого, пусть увидит меня «случайно». И поэтому я долго таюсь за углом соседнего дома, высматриваю оттуда, не идет ли он, слежу за низенькой дверью столовой. Не дождавшись, перебираюсь на противоположную сторону улицы, прячась за спинами прохожих, так, чтобы меня все же не очень было заметно, несколько раз прохожу мимо столовой в одну и другую сторону. Затем все-таки решаюсь и иду по тротуару мимо окон.

В кабинете за столом сидит та женщина и что-то пишет в большой амбарной книге. Пододвинувшись поближе к окну, пристально всматриваюсь в нее.

Она, конечно, покрупнее мамы и на вид покрепче. Волосы на затылке собраны в тугой клубок, проколотый шпильками. Одна из них вылезла, чуть держится. Мелкий подволосок, как мягкий розовый пушок, высыпался на очень белую согнутую шею.

Я рассматриваю придирчиво, ревниво. И раздражение, злость постепенно накапливаются во мне.

Сейчас взять бы да как трахнуть чем-нибудь по этому затылку, чтоб она знала!..

И, будто почувствовав мой взгляд, она вскидывает голову, и мы встречаемся глазами. Продолжая смотреть на меня, она кладет карандаш, медленно поднимается.

Надменно усмехнувшись, я стою руки в бока, — чего мне ее бояться!

— Заходи, — говорит она грустно. — Они ищут тебя.

— Кто?

— Они с ног сбились. Бегают по всему городу.

Озадаченный услышанным, отстраняюсь от окна. Этого я вовсе не ожидал. Конечно, предполагал, что мама будет беспокоиться, но чтобы вот так… И это расстроило меня. Но в то же время я затаенно обрадовался: «Вдвоем!»

Иду и все верчусь, смотрю по сторонам. Хотя понимаю, что их здесь нет, но все же оглядываюсь, а вдруг… Они вдвоем! Не могу успокоиться, перехожу из одной улицы в другую, вроде бы наугад, но почему-то все время нахожусь возле нашего сада. И чувствую, что с кем-то мне надо поговорить, обязательно надо увидеть кого-то из знакомых. Не для того чтобы поделиться случившимся, просто поговорить. Кроме Юрки, зайти мне больше не к кому.

Юрка сам открывает мне.

— Ты? — спрашивает несколько удивленно, увидев меня.

— Ага.

— Ты что, из дома удрал?

И на этот раз я удивленно смотрю на Юрку.

— А ты откуда знаешь?

— Мать приходила.

— Мама?.. К вам?.. Да ведь она твой адрес не знает.

— Как-то узнала. Два раза была, утром еще полседьмого и вот недавно.

Уж чего-чего, а этого я вовсе не ожидал. Но мне кажется, что в этом есть что-то постыдное и, бравируя, я усмехаюсь пренебрежительно:

— Ничего, пусть побегают…

Чтобы скрыть волнение, поскорее ложусь на подоконник распахнутого окна лицом вниз. «Вот это новость. Мама была даже здесь. Одна или с папой?»

Внизу, подо мной, улица. По ней в одну и другую сторону проносятся грузовики, в кузовах сидят женщины, такие же грузчики, как и моя мама, — бывшие машинистки, маникюрщицы. Напротив, за дорогой, госпиталь. В многоэтажном здании все окна распахнуты настежь, и на подоконниках тесно сидят тети Алины «ломенькие». В одних белых нижних рубахах, многие из тех, что помоложе, без рубах, греются на солнышке, загорают. Смотрят на проезжающих.

— Эй, дролька, симпатичненькая, приходи сюда вечером, пошепчемся.

Женщины улыбаются. И вдруг одна, пожилая, приподнявшись, делает ладони рупором:

— Бородулина у вас нет? Спросите, Бородулина?

— Кого?

— Бородулина, Бородулина, — как эстафета, передается по окнам.

Машина уже далеко, а женщина в ней все еще ждет, привстав на корточки, вытянувшись, одной рукой придерживаясь за борт кузова, другой она изредка помахивает, что вот, мол, здесь я, жду…

— Есть хочешь? — спрашивает Юрка.

— Что?.. Нет. — Я делаю чуть заметную паузу, но Юра улавливает и понимает ее.

— Ты сегодня ел?

— Да я не хочу. Я был у отца в столовой.

Склонив лобастую голову, он что-то обдумывает, затем выволакивает из-под кровати большую бельевую корзину, забитую старыми простынями; покопавшись, со дна ее достает припрятанный там белый мешочек и вытряхивает из него на стол горку мелких сухариков, корочки черного и белого хлеба, остатки лепешек.

— Бери, ешь.

— Что это?

— Запас.

— Запас? — недоуменно переспрашиваю я, еще ничего не понимая. — Какой запас?

— А у вас нет?.. Она боится, что вдруг снова будет блокада, боится голода. — Я понимаю, что он говорит о своей тетке. — Бери, — предлагает мне Юрка, пододвигая горсть сухариков.

Я еще не могу прийти в себя, настолько удивлен неожиданностью и, казалось бы, смехотворностью всего услышанного. Какая еще блокада!

Но вдруг дверь открывается, и в комнату входит сама Юркина тетя. Она останавливается, побледнев. Глаза делаются большими, кажется, бо́льшими, чем окуляры пенсне. Удивление и ужас разом отобразились в ее лице.

— Юра?! — сорвавшимся голосом произносит она, недоуменный взгляд метнулся на меня, на корзину, снова на Юру. — Что это?.. — Она произносит это так, будто при ней совершено нечто чудовищное. — Что это? — На цыпочках подбегает к столу, хватает мешочек и прижимает его к груди. — Как можно!

— Пойдем, — зову я Юрку, совершенно растерявшись, будто застигнутый на месте преступления.

— Какой ужас! — повторяет тетя.

Ничего не ответив ей, Юрка следом за мной выходит из комнаты.

Мы еще долго молчим, не глядя друг на друга, идем по улицам.

— Ну зачем ты это? — бурчу я Юрке. — Ну зачем?! — И чувствую, что он стесняется смотреть на меня.

Дворами мы выходим к нашей школе. В траншее по-прежнему стоит маленькая парта с оторванными крышками, мы садимся за нее. Парта нам мала, колени торчат возле самого подбородка. Слышно, как с бруствера траншеи, в том месте, где мы спустились, сыплется земля. А прямо над нами висит «колбаса» — аэростат заграждения. Хорошо видны тросы, уходящие за крыши домов.