406. ЖУРАВЛИНАЯ СТАЯ
(Из дневника рыболова)
© Перевод Б. Турганов
Мы у воды поставили шатер
Округлый, островерхий, желтобокий, —
Такие половецкая орда
В степи бескрайной ставила когда-то
И наши предки — с чубами, с усами
Лихие запорожцы-молодцы,
Воспетые Шевченком (он писал,
Что море синее славян любило,
Вершить походы помогало им
На Крым и на Царьград — таких походов
Не много сможешь в прошлом отыскать…),
Раскинули бивак мы у Днепра
Не по-казацки ежели, то всё же
Хоть по-рыбачьи. Правда, беззаконно
Расположились рядом таганец
И примус. И корабль у нас — не чайка
И не байдак, а нечто поновее —
Моторка… в архаическом, однако,
Расстройстве, до какого довели
Ее парняги наши, мотористы,
Философы, почти что Куприяны.
Ведь не уступит русскому «авось»
Присловье «над соломою цехмистра»,
Внушительное: «Якось то буде́!»
«Авось» был Пушкиным еще осмеян[80],
И Куприяны тоже с давних пор
Живут лишь в песне (положил ее
На ноты Лысенко). А в песне той
Поется, как однажды собрались
Компанией веселой мастера —
Давно то было! Мастера тогда
В цеха объединялись — мы теперь
Назвали б их, пожалуй, профсоюзом.
(Сравнение условное, конечно,
Прошу историков меня простить!)
Там были — песня молвит — кузнецы,
Сапожники, портные, музыканты
И виновары, да и пивовары.
Компания (так песня говорит)
Была хоть небольшая, да честна́я.
Командовал пирушкой мастеров
Премудрый Куприян — его прозвали
«Цехмистер над соломой». Пировали,
Хмельное попивали, веселились,
И вдруг кричат: «Беда! Жена идет!» —
Тут драматизм событий нарастает:
Один зовет спасаться, тот — признаться,
Тот шепчет: «Братцы, тихо, не шумите!»,
А тот: «Ой, братцы, худо будет, худо!»
И лишь философ Куприян изрек
Спокойное, торжественное слово,
Всех успокоив: «Якось то буде́!»
Сей афоризм цехмистра Куприяна
Казалось бы, давно пора в архив
Отправить нам и на́ тебе! Порою
Он снова вдруг прорежется у нас
Во вред хорошему, бесспорно, делу.
Ну, словом, нечего греха таить:
Вот эти наши хлопцы-молодцы,
На каравелле нашей капитаны,
И лоцманы, и боцманы, и прочий
В двух лицах воплощенный экипаж —
Шоферы, что вдруг стали речниками,
Частицу Куприяна сохрани,
Всё ж на «авось» привыкли полагаться…
Но помолчим! Пусть «винт» у них «летел»,
И рвался трос, и прочее такое
Досадное случалось по дороге,
Но мы доехали, — и у воды
Стоит шатер, каким рассказ я начал.
Мы окуней ловили на живца
В Протоке Волчьей — так рукав зовется,
Где щука хищная и шереспёры
Вдоль отмели мальков искристых гонят,
Могучими ударами своими
Сердца рыбачьи теша и страша.
Проворные стрижи вились над нами,
Из норок вылетая земляных,
Обильно испещривших надбережье —
Крутой, высокий глинистый обрыв.
Крикливые шарахались «мартыны»,
И кулики посвистывали звонко,
Гуляя по прибрежному песку.
А по Днепру скользили пароходы —
И пассажирские, с веселой песней,
С чужими, но родными нам людьми,
И грузовые — право, работяги:
Они нередко поражали нас
Упрямой, крепкой силою своею, —
То уголь и дрова они несли
По желтой, взбаламученной воде,
То длинное пере́весло плотов
Тащили, будто исполинский хвост,
Как очередь тащили за собою.
Моторки рыскали неутомимо —
То с нашим братом, до лещей охочим
И уточек, то с молодежью шумной,
Что подставляла бронзу крепких тел
Под солнце, и под ветер, и под дождь.
А рядом Пятницы и Робинзоны
Хозяйничали у своих палаток,
Как чибисы волнуясь и крича…
Вся эта грохотня, свистки и крики,
Движенья все — казались нам покоем
И тишиной безмерною, как небо,
Как даль Днепра, и поймы, и леса,
Сплывавшие волнами к горизонту.
Мы удочки закинули, рядком
С Андрием сели тут же, закурили,
Задумались… И — еле слышный звук…
Ага! То — журавли. «Так рано нынче?»
— «Да где ж они?» Мы всматривались долго,
И вдруг взглянув назад, оборотясь,
Кричу через плечо: «Андрий! Смотрите!..»
Мы оба разом на ноги вскочили
Пред несказанной этой красотой:
Большая стая журавлей кружила
Невысоко и плавно над землей,
Как бы над самой нашею палаткой
Ведя воздушный, легкий хоровод…
И не был то хрестоматийный клин,
Привычный нам по всяческим картинкам,
Стихам и прозе разного калибра,
По песням, по забавам детских лет…
Нет! Там велась веселая игра!
И вспомнил я, что иногда в народе
«Весе́лыками» кличут журавлей,
Чтобы веселье, не печаль несли нам
(Смотри словарь Гринче́нка, первый том).
Всё выше, выше стая поднималась
В чудесной и таинственной игре,
Той, что была, возможно, подготовкой
К отлету в теплые края, — и сразу
Растаяла — счастливое виденье!
В моей душе та стая разбудила
Воспоминаний горечь и усладу —
Об отошедших навсегда друзьях,
О задушевных и простых беседах,
О веснах, что навеки отзвенели,
О днях осенних — безвозвратных днях.
Припомнилось, как некогда с женой,
Подругой верной в разную погоду,
Я жил на Черноморском побережье.
И вот однажды — как из рукава
Какого-то волшебного, над морем
Вдруг чередой помчались журавли
На юг, одной привычною дорогой,
Жемчужно-серебристым светлым клином
Сверкая в воздухе и погасая…
Их пенье, их курлыканье звучало
Так несказанно-радостно и грустно…
Как эти звуки в сердце отражались!..
И показалось нам — мы ощутили
Безмерность мира и любви величье,
И жили мы тогда одним желаньем:
Заслышать вновь под синим небосводом
Блистательные трубы журавлей,
Вещающие радость без предела…
И знали мы, и верили мы твердо,
И твердо сохранил я эту веру:
Пусть осень мертвой шелестит листвой,
Седи́ны старость чешет пусть лукаво,
Но человеку, если только он,
Как человек, живет с открытым сердцем, —
Страданье даже вырастает в радость,
И над землей, подернутой туманом,
Кружат веселой стаей журавли…
вернуться
80
В отрывках из X главы «Евгения Онегина», дошедших до нас, есть такие строки:
Авось, о Шиболет народный,
Тебе б я оду посвятил,
Но стихоплет великородный
Меня уже предупредил.
Шиболет — по-древнееврейски — колос. По этому слову, — гласит библейское предание, — воины еврейских племен во время сражений узнавали друг друга.
«Стихоплет великородный» — автор стихотворения «Авось», князь И. М. Долгорукий.