Отчаялись писцы всех канцелярий,

Терпенье, время, бдительность теряли.

Росла махина вздорности и кривд.

Верховный следователь, князь Голицын,

Министр и дипломат, слуга царицын,

Старательно глаза щитком прикрыв,

Прислушивался к женским излияньям,

К пробелам в памяти, к пустым зияньям

Ничтожных слов и бредней. Но подчас

Спохватывался и с невольной дрожью,

Встав во весь рост, прикидывался строже,

До сумрачной души не достучась.

А что ж она? Была ль она виновной?

Да, с точки зренья высшей и чиновной,

То посягнувшая на русский трон,

Не слишком рассчитавшая удар свой,

Но внесшая смятенье в государство

И, значит, нам нанесшая урон.

Так понимал Голицын это дело.

А женщина бессмысленно глядела

На перья и чернила… И лгала,

И путалась во лжи, и очень быстро

Вывертывалась. Но в мозгу министра

Болезненно уплотневала мгла.

Летели месяцы. Ползли недели.

Всё было непостижно в этом деле.

Был не распутан ни один клубок.

Как будто рядом явная улика,

Но суть ее двусмысленна, двулика…

И нет как нет улики — видит бог!

Путь женщины от многого зависим —

От встреч случайных, от подложных писем,

От прихотей, от ветреных друзей.

Но боже, как в столицы всей Европы

Она легко прокладывала тропы,

Росла всё выше, делалась грозней.

И следователь, как велит порядок,

На стол бросает несколько тетрадок:

«Пишите сами! Титул. Званье. Ранг.

Год, месяц, место вашего рожденья.

Найдите, где хотите, подтвержденье,

Что вы мадам Тремуйль иль фрау Франк».

Она в ответ: «Я веры православной.

Я родилась в России и росла в ней».

Но князя передергивает шок.

Он тут же встрепенулся и вонзает

Глаза в нее: «ЧЬЯ ВНУЧКА?» — Знать не знает…

«ЧЬЯ ДОЧЬ?» — В ответ презрительный смешок.

«Я вас лишу свечей, лишу подружки,

Оставлю только хлеб и воду в кружке,

Я караульных на ночь к вам введу!»

А женщина небрежно, грустно, кротко:

«Как вам не стыдно! У меня чахотка.

Недолго мне гореть в таком аду».

«Сударыня! Мы сговоримся! Что вы!

Для вас монаршьи милости готовы —

Дом на Неве, именье у Днепра,

Сад и усадьба с белой колоннадой…»

— «Ни сада мне, ни колоннад не надо.

Не стоит ваших свеч моя игра».

«Однако назовите поименно

Тех, кто внушал вам оную измену!

Священник или светский, кто вослед

За вами шел? Я вижу — вы несчастны,

Но к заговору несколько причастны,

Вы действовали смело! Столько лет…»

И вновь магические вьются тени.

Стамбул. Тавриз. Ширазских роз цветенье.

Всё Средиземноморье. Весь Левант.

В голицынском мозгу смешались мысли:

Блаженный остров. Паруса повисли.

Над ним скрипенье корабельных вант…

Что ж, были и такие приключенья,

Влеченья к женщинам и развлеченья.

Вздохнуть о том весьма не мудрено!..

Но ежели он вдумается глубже,

То скоро подыхать ему на службе,

Ведь в каземате сыро и темно.

Он отрезвел, пройдясь по коридорам,

И жжет на свечке протокол, в котором

Его же почерк покосился вдруг.

Он к этой шлюхе ненавистью пышет

И в ту же ночь императрице пишет,

Что следствие замкнуло полный круг,

Что, не желая вязнуть в оном круге,

Он не Пилат, но умывает руки.

«Благоволите, Кроткая, подать

Пример величья. Впрочем, соразмерьте

Суровый приговор и милосердье.

И да почиет с нами благодать!»

Екатерина за полдень проснулась,

На белый день блаженно улыбнулась,

Доверилась министрову письму,

Умышленно не вникла в это дело,

К ней обращенных слов не разглядела

И начертала вкось: БЫТЬ ПО СЕМУ.

……………………………………

У Алексеевского равелина

Тверда как камень выбитая глина,

Мертвы, как вечность, рытвины и рвы.

Здесь солнце из-за низких туч не блещет.

Здесь хлещет ветер. Здесь уныло плещет

О брег свинцовая вода Невы.

Был или нет какой-либо свидетель,

В какую щель глядел он, что заметил?

Куда он сгинул в двухсотлетней тьме?

Сих мелочей история не любит

И топором свои канаты рубит.

А что у ней таится на уме —

Того не сыщешь в уголовных кодах,

В рескриптах писанных, в хвалебных одах,

…Вот насыпь над могилкою у рва.

Там нет креста, нет имени и даты.

Стучат прикладами, поют солдаты.

Звучит команда: «На краул! Ать-два!»

И это есть история прямая!

Она летит в столетьях, принимая

Вид доблести и подлости порой.

А на кого и глянет исподлобья,

Тот в божеское вырастет подобье,

Не имярек, не личность, но герой.

Не для него, обласканного щедро,

В ночную пору под рыданьем ветра

Сигналы шлет о бедствии кронверк.

Не для таких, безумны и безмолвны,

Сверх ординара вырастают волны.

…И узница, рыдая, смотрит вверх.