Не поймешь, на прибыль иль на гибель,

Нарочный в ненастной полунощи

Во Владимир, что на Клязьме, прибыл,

Объявляет: «Пресвятые мощи

Александра Невского доставить

К устью невскому, в престольный Питер.

Поспешайте, — не одна верста ведь!»

Лысину преосвященный вытер:

«Царь поминки пращуру справляет

К украшенью новой Невской лавры,

Стало быть, нам милость изъявляет.

Бейте же в кимвалы и литавры!

Привалило счастье наше ныне,

Где и в чем такое мы отыщем?

К бесу вопли, к нехристям унынье!

Счету нет казенным царским тыщам.

Мы уважим царское кумпанство.

Братие, наказ мой подкрепите!

Учиним на весь Владимир пьянство,—

На Руси веселие есть пити.

Буду вашим кравчим-виночерпьем

Александру Невскому в угоду.

Все за стол, за бражку! Перетерпим

В оно время стужу-непогоду!»

Тут преосвященный молвил строго:

«Снаряжай, игуменья, в дорогу

Юных клирошаночек поглаже,

Приодень-ка их и подрумянь-ка!

Здравствуй, Настенька! Здорово, Глаша!

На подводу, Фенька! Выйди, Манька!»

Так сказал преосвященный мудро,

Не скупился старый хрен на ласку.

И в седое пасмурное утро

Сел он рядом с Настенькой в коляску,

На плечи ее тулуп накинул.

И обоз многолошадный двинул

Под раскаты звонов колокольных.

Не на час, на целый день Владимир

Шел за ним до выселков окольных,

Запер лавки, опустел — как вымер.

У Златых ворот заминка вышла.

Встали кони. Застревали дышла,

Как ни бились, в арке златовратной.

Осади, сворачивай обратно!

Рыли рвы окопные на Клязьме,

Ровно месяц в бездорожье вязли.

Тронулись и — с богом! Шли навстречу

Прясла и скворешни, ржи и гречи,

Яровые, ярмарки, яруги…

Ржали кони. Лопались подпруги.

В бубенцах вызванивали дуги.

Был преосвященный в добром духе,

Холил Настю, трясся от натуги,

Лиловел от браги-медовухи.

Время шло и шло. И незаметно

Отощал мешок с деньгою медной.

Но преосвященный был не очень

Недостачей в гривнах озабочен,

Знал он счет своей обильной трате

И сказал небрежно: «Брат Панкратий,

Ты хитер, хотя и молоденек.

Отправляйся в Питер, выручай нас,

Хлопочи насчет казенных денег.

Не поможет бог, так чрезвычайность».

Взял харчей Панкратий, влез на клячу.

Мыслит: «И подохну, не заплачу!»

Затрусил по хлябям и ухабам,

Ухмыляется, охальник, бабам,

В Лихославле весь простыл. В Любани

Сутки парился в мужицкой бане.

Огляделся, — вот и Питер-диво!

Перед ним прямая перспектива.

Глаз ее горчайший не охватит.

Мореходы буйствуют лихие.

Ветер матерщину так и катит.

А вдали — морская Синь-Стихия.

Чужестранный шкипер трубку выбил,

Мощно гаркнул шкипер высоченный:

«Ты отколе к нам, монашек, прибыл?»

— «Шлет меня отец преосвященный

По нужде великой за деньгами».

— «Не плошай! Аз есмь монарх Российский.

И продолжил в грохоте и гаме: —

Коль отвык от маменькиной сиськи,

Водку пей, монах, валяй!

Разберемся. Но допрежь

Перед нами не виляй,

Ты нам правду-матку режь!

Докладай свою нужду,

Нашей милости не трусь —

Только быстро! Я не жду.

Ждет меня в работе Русь.

Эй, мин херц Шафиров-жид!

Из казны моей пять тыщ

Дать монахам надлежит.

Император твой не нищ.

Ты финанс, но не кощей.

Наша лавра без мощей,

Что бордель без девки красной».

Отвечал Шафиров: «Ясно!»

Вывел он монаха из хоромин,

На ухо шепнул, зловещ и скромен:

«Пополам? Сойдемся?» — «Зря ты мучишь!» —

Отвечал Панкратий. «Шиш получишь».

Сторговались не легко, не быстро,

Дела государственного ради:

Три пошло монахам, две министру.

В путь обратный двинулся Панкратий.

Ищет-рыщет, шибко беспокоясь,

Где пропал преосвященный поезд.

У дощатой пристани Шелони

Прикорнул на травянистом склоне.

А над ним порхают птахи, свищут,

Под лежачим хлебных крошек ищут.

На скуфейку прыгнул бодрый птенчик.

Между тем послышался бубенчик.

Конь заржал. Ямщик запел. Колеса

Завизжали галькою у плеса.

Боже правый! Вид ужасный! Вот он —

Пастырь православный, весь обглодан

До изнеможения и схимы.

Знак дает ручонками сухими,

Что намерен здесь остановиться…

Анастасья, дерзкая девица,

Спрыгнула с коляски, тараторит,

Стелет скатерть, расставляет сласти.

Впрочем, умолкает здесь историк,

Слово он предоставляет Насте:

            «Ах, страшенное нам горе

                        Выпало в ненастье!

            У Валдая, что на взгорье, —

                        Всхлипывает Настя,—

            Мы до смерти испужались,

                        Понесли нас кони.

            Ямщики все разбежались,

                        Впали в беззаконье.

            Тут преосвященный выпал

                        Из коляски в реку,

            Плыть не плыл и еле выполз,

                        Яко змий, ко брегу…»

Тут заголосила Настя что есть мочи,

С воплем Настя на землю упала:

«Потонули в речке княжьи мощи.

Нет костей во гробе. Всё пропало…»

И поникла Настя, приуныла.

«Зря ты всё, дуреха, сочинила!

Не было того, — сказал Панкратий, —

Помоги нам сила пресвятая!

Я видал, как ангельские рати

Взяли мощи, крыльями блистая,

И благим соизволеньем божьим

К небу вознесли их безусловно.

Так о том и в Питере доложим».

То же самое сказал дословно

И преосвященному Панкратий,

И другим священникам, и прочим

Из меньших, но благоверных братий.

(Кое-кто смеялся, между прочим.)

Сквозь туманы, сквозь дожди косые

Слышен орлий клекот над Россией.

Высоко парит орел двуглавый.

У речных излук, в прогалах сосен

Не скрипят мосты, не гнутся лавы.

Хлещет сильный ветер. Блещет просинь.

Дым в палатах. Оплывают свечи.

На плечах Петра кожух овечий.

На монахов бешено он зыркнул,

Дернул скулами, в усища фыркнул:

«Опоздала, шатия монашья,

Не любезна вам держава наша?

Всё выкладывайте! Или проще —

С гроба крышку прочь! Вскрывайте мощи!

…………………………………

Стервецы! В трухлявых досках этих

Нет как нет мощей? Один скелетик

Мыши полевой?»

                         И снова дико

Дергается личиком владыка,

Всех сверлит глазищами. И — хвать

За бороду старца:

                            «Не вскрывать

Пакостных мощей! Такой позор

Втайне да пребудет!»

                                   Мечет взор

Молнии. Рука Петра тверда,

Выдрана у старца борода.

Петр в железной сжал ее горсти.

«Ну, старик, теперь меня прости!

Чтобы оторопь не проняла,

Пей из кубка Нашего Орла».

И сквозь зубы еле слышно, кротко:

«Хватит с тебя таски. Будут ласки.

Отрастишь себе, козел, бородку.

Лишь бы сраму не было огласки!

Оным смрадом рук не опоганю».

Под конец воскликнул император:

«Строю не в площадном балагане.

Служба государству есть ФЕАТР!»

……………………………

В лютом ноябре того же года

Петр, шальное сердце раззадоря,

Встретил, как бывало, непогоду,

Но не вышел на седое взморье,

Низко треуголку нахлобучил,

Шарфом шерстяным закутал горло,

Ибо шторм взмутил Неву и взбучил

И вода владычество простерла

На растущий город.

                               Плыли будки,

Бочки, бревна, бабы — и всплывали

И тонули.

                 Миновали сутки,

Посерело пасмурное утро.

То на пенном гребне, то в провале

Кипени метался ботик утлый,

Накренясь под парусом косматым.

Шкипер Петр, ворочая кормило,

Громогласно крыл крепчайшим матом

Балтику, которая громила

Рук его державное деянье,

Крыл гребцов, от страха полумертвых,

Выстоял один, как изваянье

В задубелых ледяных ботфортах.

На берег сошел и, стукнув тростью,

Лекарям сказал: «Отстаньте, бросьте!»

А когда явился благочинный,

Огрызнулся: «Жди моей кончины!»

Но, простынув, каркал по-вороньи

И серчал пятидестидвухлетний

Что непрезентабелен на троне,

И лечился чаркой не последней.

Отдышался, жарко обнял Катю,

Душеньку-царицу, и, ликуя,

Что не оробел на перекате

Меж болтанкой рвотною и смертью,

Высказал сентенцию такую:

«Вы меня на свой канон не мерьте,

Чернорижцы, червяки и черти!

Мне мощей не надо. Не святой я.

Выстою свой срок. А там посмотрим!

Может быть, я и подохну стоя,

Но прикинусь для порядка бодрым,

В совершенном самообладанье».

Под конец воскликнул император:

«Строю не в площадном балагане.

Служба государству есть ФЕАТР.

Вся музы́ка наша в урагане.

В сокрушенье вражеских эскадр!»