— Из отряда не отлучаться и никаких самостоятельных рекогносцировок!

Какие самостоятельные рекогносцировки имел он в виду, можно было лишь строить догадки, но запрещение удаляться от отряда не было новостью. Да оно и понятно: в дороге всегда можно напороться на чеченскую засаду.

Лев Николаевич оседлал своего статного кабардинского иноходца. Садо вслед за ним вел под уздцы серую кобылку. Лев улыбнулся кунаку.

Двигались по каменистой дороге. Звонко стучали копыта лошадей. Двигались и по мягкому грунту, и копыта утопали в песке, в ссохшемся суглинке. Ехали мимо тополей, зарослей кизила, мимо дикой сливы и еще черт знает каких кустов и карликовых деревьев. Тащились, палимые зноем, в облаках едкой пыли, одурев от жары, от однообразия, и клонило в сон. Скрип колес, конские морды, за ними пехтура и снова потряхивающие гривой коняги. Колонна растянулась. Садо не отставал от Льва Николаевича, но оба молчали.

С ними поравнялся барон Розен, человек с историей. Розен, выпускник петербургской школы гвардейских подпрапорщиков, вместе с друзьями учинил по поводу выпуска веселую попойку, которая кончилась тем, что он поссорился с таким же аристократом — графом Гендриковым и убил его на дуэли, за что и был разжалован и послан на Кавказ. Но превратности судьбы не убавили в нем лихости.

— Тащимся, тащимся. И на кой ляд нам… — зевая, сказал Розен.

— А сколько осталось до Грозной?

— Верст пять. Да мы черепашьим шагом…

Полуобернувшись, Розен помахал рукой, и к ним подъехал Павел Полторацкий, двоюродный племянник начальника колонны, Владимира Алексеевича Полторацкого, а затем и Щербачев, прапорщик, несколько месяцев назад окончивший артиллерийское училище.

Павел Полторацкий тоже был человек с историей. И тоже, как Константин и Лев Тришатные, как Розен, из золотой молодежи. В недавнем прошлом кутила, мот. Наделал долгов, которые его отцу — хоть тот и был при деньгах, — пожалуй, было не покрыть. Тверской губернатор по требованию кредиторов никуда не выпускал Павла, и его отец пустился на хитрость: под видом праздничного гулянья отправил его на лодке вниз по реке и только в поселке Городня высадил; и тот покатил по московскому тракту и докатился до Кавказа. Там он представился лично наместнику князю Воронцову и объявил себя ближайшим родственником Владимира Алексеевича Полторацкого, командира, которого наместник хорошо знал, И Воронцов определил его к Владимиру Алексеевичу Полторацкому в полк, а покуда Павла прикомандировали по его желанию к казачьей сотне, и он стал удальцом вроде Пистолькорса, перенял и местные обычаи, и одежду.

Но самым юным из пятерки был прапорщик Щербачев. Ему было всего девятнадцать лет. Это был атлет: рослый, краснощекий, дышащий здоровьем и полный сил.

— Поедемте вперед, — сказал Розен. — Давно могли быть в Грозной.

— Ну что ж, — согласился Толстой.

— А вы, унтер, тоже нетерпеливый! — усмехнулся Полторацкий.

Толстой посмотрел на него.

— Поехали! — тут же заторопился Полторацкий, почуяв недоброе во взгляде Толстого.

Толстой быстро взглянул на Садо, как бы приглашая…

— Пожалуйста, сойдем с коней, — сказал Садо и спешился.

— Зачем?

— Пожалуйста.

Толстой, настороженный, слез с коня. Офицеры смотрели, ждали.

— Поменяемся. Садись на мою. В Грозной опять поменяемся, — сказал Садо.

Толстой посмотрел на своего иноходца, перевел взгляд на невзрачную кобылку Мисербиева.

— Зачем? Я и на своем доберусь, — удивляясь, ответил Толстой.

— Я так хочу. Я прошу. Как друг. Уступи другу, — сказал Садо.

— И в самом деле, уступите, Лев Николаевич, — сказал Полторацкий. — Мы только теряем время.

Толстой и сам знал: Садо не отстанет, пока не добьется своего. И он, махнув рукой, вскочил на степную, быструю в ходу лошадку. Садо, усевшись на иноходца, сбоку смотрел гордо и умильно. Только неясно было, кем вызвано его умиление: седоком или чуть пригнувшейся под ним резвой, сноровистой кобылкой? Солнце ударило в глаза, кобылка тряхнула головой, заржала.

И офицеры, забыв о запрете, тронули коней. Заклубилась пыль. Но недолго ехали впятером.

— Давай туда! — крикнул Садо Толстому, показав на тропу, пролегавшую повыше грунтовой дороги.

— Это верно! — подхватил вместо Толстого Розен. — Вы езжайте верхней дорогой, а мы нижней. В случае чего дадите нам знать.

Кунаки свернули на тропу. Тропа была неширокая. Ехали, стараясь не терять из виду своих товарищей.

Впереди и сбоку, большим зеленым пятном на фоне голубого неба, Хан-кальский лес и ущелье, по которому некогда проезжал Грибоедов, а после — несчастный Полежаев, Лермонтов. Зной. Ни живой души вокруг. Тишина. Только стук копыт под двумя конями. Даже лес примолк. И птицы не вьются над деревьями. Но, видно, вовремя Садо посетило предчувствие, если он предложил подняться на верхнюю тропу. Из леса черным удлиненным ядром вынеслась на них конная группа. Чеченцы. С ружьями и при шашках.

Толстой резко дернул повод, направил коня к краю дороги, увидел своих, крикнул изо всех сил:

— Назад! Чеченцы!

Внизу приостановились — и только. Розен кивнул, поднял над головой кулак. Но никто даже не попятился. Не поверили они, что ли, черт возьми?!

— Че-ченцы! — со злобой крикнул он вновь. — Че-ченцы! — И потряс рукой в воздухе, показал направление.

И только теперь, кажется, до них дошло, повернули коней.

Но ему с Садо поздно было поворачивать назад. Момент упущен. Пока спустятся на дорогу, как раз попадут в объятия врага.

Чеченцы разделились на две партии, и одна ринулась вдогонку за теми тремя, что ехали низом, а другая — наперерез Толстому с Садо.

Лев Николаевич прикинул на глаз расстояние — дело решали секунды. Он прильнул к шее молодой кобылки, и кобылка, почуяв опасность, помчала его вперед. Он вторым зрением увидел, чутьем понял, что выигрывает время-пространство. Почему не стреляют? — подумалось ему. Было удивительно, что чеченцы не стреляли. Удивительно — и давало надежду. Переводя дыхание, оглянулся: Садо отстал, и преследователи нагоняют его. В эту секунду Толстой вполне оценил уловку Садо, самоотверженно предложившего поменяться лошадьми: только ногайская кобылка Садо могла так быстро унести всадника вперед.

Толстой, тяжело дыша, с раздувающимися ноздрями, словно приподнятый от земли решимостью отчаяния, на всем скаку остановил коня. Преследователи — их было семеро — держали ружья на изготовку, а Мисербиев, взмахивая ружьем, делал вид, что вот сейчас он обернется и начнет стрелять. Но Толстой знал: ружье у Мисербиева не заряжено. Знал он и другое: и Садо, и он, на своей кобылке — отличная для противника мишень: они могут подстрелить двух кунаков как зайцев, нет, как оленей.

Но «олень» горячил коня и, топчась на месте, на голом пятачке, словно удерживал последнее свое мгновение. Не мог он оставить Садо одного! Садо, отчаянно бранясь по-чеченски и по-русски, поравнялся с ним, и они погнали лошадей к Грозной. Счастье неслось рядом с ними, оно оберегало их с тыла и одновременно скакало им навстречу: часовой в крепости, видно, заметил погоню, и вот уже, вылетев из крепостных ворот, гребенские казаки и мирные чеченцы на застоявшихся разномастных конях спешили им на подмогу. Преследователи приостановились и, свистнув, стали удаляться прочь.

Теперь уже можно было разглядеть и фигуру всадника, мчащегося впереди конной группы. Это был… Пистолькорс. Тот самый поручик Пистолькорс, которого Лев Николаевич описал в рассказе «Набег» под именем Розенкранца. Третий номер «Современника» с рассказом «Набег» пришел сюда, на Кавказ, полтора месяца назад, в конце апреля, и там добрых две страницы занимал поручик с его сильными и слабыми сторонами характера.

Сколько ни было в Пистолькорсе тщеславия, рисовки, сколь ни были бессмысленны и жестоки некоторые его поступки, как например «хождение на дорогу», в сущности это был неплохой и по-настоящему храбрый человек, что Толстой и дал понять в своем рассказе. Услышав выстрел часового, Пистолькорс, мгновенно скликав мирных друзей-чеченцев и нескольких казаков, помчался из крепости, готовый вступить в бой и оказать помощь своим. Он издали узнал Толстого и Садо и, поняв, что те уже вне опасности, промчался с товарищами дальше, к колонне.